Воспоминания немецких солдат. Воспоминания Девятнадцатилетний командир роты

Глава 3. Окружение

Как сказал один из моих героев, окружение – это особая война.
Здесь собраны эпизоды разных периодов войны, с разных фронтов. История Великой Отечественной войны знает несколько окружений, несколько котлов, в которых гибли фронты, армии, дивизии. Но судьба солдата могла закончиться трагедией плена или гибелью и в незначительном в масштабах даже полка или батальона окружении, когда отрезанным противником оказывался взвод, отделение или группа бойцов.
В вяземском окружении в октябре 1941 года оказались части 10 советских армий, 7 полевых управлений армий. Пленено 657 948 человек. В их числе оказались три командарма: командующий 19-й армией М. Ф. Лукин, 20-й – Ф. А. Ершаков и 32-й – С. В. Вишневский. Операция «Тайфун», начатая группой армий «Центр» под Рославлем в конце сентября 1941 года, набирала силу. Целью ее была Москва.
Любопытны приведенные здесь рассказы очевидцев так называемого второго вяземского окружения, когда в котле оказались западная группировка 33-й армии, 1-й гвардейский кавалерийский корпус и части 4-го воздушно-десантного корпусов. Как известно, только кавалеристы генерала П. А. Белова смогли сосредоточенно и организованно пробиться к своим, совершив глубокий рейд по тылам противника в направлении на город Киров нынешней Калужской области. Десантники и ефремовцы почти целиком были истреблены или пленены.
Среди воспоминаний окруженцев есть эпизод о том, как беловцы предотвратили нападение на своего командира, который постоянно находился с ними и не воспользовался возможностью вылететь на самолете в район Кирова, где держала оборону 10-я армия. Недавно открытые архивные документы свидетельствуют о том, что немцы действительно охотились за командиром 1-го гвардейского кавкорпуса. Для этого был сформирован отряд из 300 человек. Командовал им бывший командир 462-го отдельного саперного батальона 160-й стрелковой дивизии 33-й армии майор А. М. Бочаров. Личный состав отряда, сформированный из военнопленных, захваченных в последних боях, был одет в форму бойцов и командиров РККА, вооружен советским стрелковым оружием. Имел задачу: под видом маршевого батальона от станции Баскаковка войти в Преображенские леса, отыскать штаб кавкорпуса, разгромить его и захватить в плен генерала Белова. Затем принять руководство частями корпуса от имени плененного командира. Однако информация просочилась в органы советской контрразведки. В мае 1942 года отряд Бочарова был разбит, 19 человек захвачены в плен. Любопытно, что сами немцы оценивали операцию «батальона майора Бочарова» положительно. Вот фрагмент из трофейных документов 4-й полевой армии вермахта: «Первую попытку использовать в боевых действиях на нашей стороне русскую часть специального назначения можно оценить как положительную, хотя поставленная перед ней задача (ликвидация штаба 1-го гвардейского корпуса) и не была выполнена. Несмотря на трудные условия местности, часть эта вызвала значительные беспорядки и сковала крупные силы противника. Следует отметить особую заслугу командира части и всего личного состава». Очевидно, главным положительным результатом для немцев стала преданность им майора Бочарова и его подчиненных.
Из окружения бойцы выходили более закаленными. Опыт затем помогал в новых боях.
Но не всем суждено было выйти к своим. Для многих окружение заканчивалось пленом.

– Родился я на Калужской земле, в семье хуторян. Предки мои приехали сюда с Украины. В 1912 году мой дед Кирилл Анисимович купил 16 десятин земли под Калугой. Материнская линия – род Шевченко. Между прочим – двоюродного брата Тараса Шевченко, украинского поэта.
Работали мы на своем хуторе от темна до темна. Много работали. И зажили было хорошо. Хутор наш так и назывался – Сумников.
Все прахом пошло…
Отец ушел работать на железную дорогу.
Когда началась война, мы жили под Калугой, на станции Желябужская.
16 октября 1941 года, как раз на Покров, к нам в Бабаево, тогда Детчинского района, пришли немцы. Лежал снежок. Но было еще тепло. Они бегали в мундирах, налегке, без шинелей. Один, помню, подошел к нашему дому, расстегнул штаны и начал мочиться прямо на окно. Тут мы сразу и поняли, кто на нашу землю пришел.
Вскоре они ушли по Старокалужскому большаку к Москве.
Однажды мать послала меня посмотреть, что с нашим хозяйством в деревне. Отец за год до войны все же купил в одной деревне домишко, и мы там сажали огород. К земле тянуло.
И дом, и весь урожай наш разграбили. Уволокли все подчистую. Свои. Немцам этого не надо было. Даже крышу сорвали и картошку из погреба вынесли.
И вот возвращался я домой. Шел лесом. Места знакомые. Иду, не боюсь. Вроде все тихо. И вдруг мне кто-то набрасывает на голову плащ-палатку. Схватили под руки, поволокли. Я и понять ничего не успел, а уже стоял перед командирами. Смотрю, форма на них наша, красноармейская. Тут я немного успокоился. Политрук мне: «Почему ходишь один? Где твоя деревня?» Я им все рассказал. Спросили: встречал ли где немцев? «Нет», – говорю. И мы пошли. Прошли между деревнями Осиново и Руднево, вышли к Сидоровке. Немцев нигде нет. Приходим в наше Бабаево.
Их человек сто. Рота. Все с оружием. Зашли в овраг. Политрук мне: «Пойдешь с нами?» – «Я бы пошел. Но отец неизвестно где. Мать дома с двумя сестрами. Не знают, где я и что со мной». Политрук: «Я все улажу. Где ваш дом?» И пошел к моей матери. Вернулся через полчаса. Мать с ним – вся в слезах. Принесла сапоги, кое-что поесть, что у них было. И благословила меня: «Иди».
Шли мы все лесами. Мимо деревень Верховье, Азарово. У них была карта. Шли, постоянно сверяя маршрут по карте. Шли в сторону фронта. К Высокиничам и Угодскому Заводу. Шли ночами. Возле Башмаковки пересекли Старокалужский большак. Повернули к Угодке.
Остановились. Какая-то слобода. Меня послали на разведку. Посмотрели по карте, сказали, что впереди будет такая-то деревня, потом такая-то. И говорят мне: «Туда не заходи». А задание мне было вот какое: выйти к реке Протве и узнать, цел ли там мост.
Дорогой я встретил поляков. Солдаты в немецкой форме ехали на подводе и разговаривали по-польски. А я по-польски тоже разумел. На хуторах-то мы на четырех языках разговаривали: на русском, украинском, белорусском и польском. Я с ними заговорил. Они обрадовались, усадили меня на подводу и подвезли до деревни. Что ж за деревня, думаю? Ни разу в ней не был. И зашел в деревню. Любопытство верх взяло. Смотрю, кирпичное здание, уже без окон. На стене вывеска: Овчининская сельская больница. Пока я разиня рот читал трафаретку, кто-то тихо подошел сзади, схватил меня за воротник и приподнял. Я обернулся, смотрю: здоровенный немец, схватил меня и не отпускает. Что-то мне по-немецки кричит. Вот по-немецки я был еще слабоват. Потом, на фронте, немного подучил, начал разговаривать с пленными. Тряхнул меня тот немец, и из-за пазухи моей вывалились две книжки. На краю деревни я поднял их и сунул за пазуху, вроде как из школы иду… Обе книжки – Чехова. Книги упали, и немец ногой начал их листать. Листал, листал, увидел портрет Антона Павловича с бородкой и мне: «Лэнинс? Лэнинс?» Я говорю: «Найн, Чехов». А он как закричит: «Лэнинс!» – схватил меня, подвел к краю оврага. Овраг глубокий. Как дал мне по уху, и сразу я очутился на дне того оврага.
Вылез я из оврага и больше в деревни не заходил. Трубино и Ивашковичи обошел стороной. Вышел к Протве. Настил моста разобран и сожжен. Лаги остались. Я перешел на ту сторону по лагам. На той стороне – деревня. Зашел в крайний дом. Открыла мне старуха. Ну, может, и не старуха… Мне было всего четырнадцать лет, и все женщины старше тридцати казались мне тогда старухами. «Ты что?» – говорит. «Из Овчинина иду, – говорю. – Лошадь пропала. Ищу». Она посмотрела на меня внимательно и, видимо, поняла, какую я лошадь ищу. Но виду не подала. И говорит: «Проходи. Поешь». Налила мне молока, дала хлеба, картошки в мундирах. Народ тогда добрый был.
В любом доме накормят. Я ем и спрашиваю: «А немцы тут где поблизости есть?» – «У нас, – говорит, – нет. В Угодском Заводе стоят. Но приезжают почти каждый день. За продуктами. Грабят».
Деревня та приречная называлась Огубь.
Вернулся я к своему отряду. Доложил: «Моста нет». Рассказал, что узнал, что видел и что слышал от людей. Про немца рассказывать не стал.
Один сержант и говорит командирам: «Пойдемте на Остров! Там пройдем. Я там все знаю. И идти там можно все время лесом».
Я шел и думал: что за остров такой? Видимо, на Протве есть такой остров… Оказалось, село с таким названием. Сержант был родом оттуда. Он нас и вел.
Однажды вышли на хутор Борцово. Колодец там был, родник. Сильный такой родник! Баню затопили. Помылись. Солдаты были довольны. Отряд простоял там целый день. Воды из родника с собой набрали. Ночь настала, пошли дальше. Шли долго. Вышли к монастырю. Вперед пошли разведчики, трое солдат с пулеметом. В монастыре никого не оказалось. Зашли. Два кирпичных двухэтажных домика и полуразрушенная или недостроенная церквушка. В отдалении вдоль леса домишки – деревня. Утром пошли дальше. Через село Чаусово шли открыто. Народ вышел на улицу. Люди кричали: «Не ходите в Караулово! Там немцы! Тьма-тьмущая!» Запомнилась и еще одна деревня, которую проходили. Название больно забавное – Шопино. К утру вышли к Острову. Начали переправу через Протву. Распрягли лошадей, начали пилить сосны и вязать плот. В стороне Кременок и Троицкого все грохотало и вспыхивало. Там шел бой.
Дальше я с ними не пошел. То, о чем они меня попросили, я все выполнил. Политрук и командиры были довольны, что вышли к фронту, что в дороге нигде не попали под обстрел, что никого не потеряли. Они оставили мне вещевой мешок с продуктами и комплектом солдатского белья. И дали мне лошадь. Назад я ехал другой дорогой – через Барятино и Сугоново. До своего Бабаева пробирался три дня. В деревни не заходил, боялся: попадусь немцам, отнимут лошадь.
А на фронт я попал после того, как нас освободили и годы мои подошли.

– Сидели в окопе под Ржевом. Немец нас к тому времени отрезал от фронта. Несколько дивизий 39-й армии. Он нас уже добивал. Ни связи, ни взаимодействия. Отбивались как могли. Ни сухарей у нас, ни патронов.
Мне и восемнадцати еще не было. Боец один, минометчик, спрашивает меня: «А ты, сынок, откуда родом?» – «Из Юхнова», – говорю. «Ох, парень, так это же совсем недалеко отсюда!» А после нагнулся ко мне, чтобы другие не слышали, и говорит: «Я б на твоем месте… когда стемнеет… Кто тут теперь тебя хватится? Пропал и пропал…» И толкает меня в бок. «Беги, – говорит, – дурачок. Мы, старики, свое пожили. А ты – беги. Может, дойдешь. Вот мамка рада будет!»
Мамка-то, может, и обрадовалась бы, когда бы увидела, что я вернулся живой и здоровый. Но я вспомнил, как отец меня на фронт провожал, как в огороде учил меня штыком и прикладом действовать. Взял из подпечья ухват и повел меня на зады. Отец-то в Первую мировую с германцем воевал. Боялся, что нас, необученных, на фронт погонят. Так оно и вышло. Вспомнил я, какие он мне слова при этом говорил и какие потом, напоследок, когда нас из Юхнова повезли в запасной полк… Нет, думаю, приду, что ж я ему скажу? Вот, мол, я, тятя, винтовку бросил, товарищей, позицию врагу оставил…
А ведь и жить охота.
Замутилась моя голова.
Ушел тот минометчик. Другой боец мне и говорит: «Не слухай его, сынок. Там, в тылу, заградзаставы везде. Далеко не уйдешь, а им в руки только попади… Не ходи. Дорога там тебе не до дома, а до первой березки».
Сижу я в окопе, головой к стенке прислонился, плачу. А немец уже начал мины кидать. Хрясь да хрясь! Осколки кругом так и стригут. Народ весь сразу попрятался. Тот-то моих слез никто и не увидел.
А после – вышли. Вывел нас из окружения пожилой комиссар. У него карта была, компас. Он знал направление на выход. Сказал: «Ребята, только слушайтесь меня. Я вас выведу». И правда, вывел.

– В апреле нам выдали сапоги. До этого, уже по воде, ходили в валенках.
И вот нам дают задание взять языка. А дело было под Баскаковкой Всходского района Смоленской области.
Пошли. В группе шестеро. Шли по компасу. Чтобы не потерять ориентира и не вернуться к своим. Всю ночь проходили, нигде нам удачи не было. Промокли насквозь.
Вышли на вырубку, присели отдохнуть. Рядом деревня. В деревне немцы. А уже светало, надо было возвращаться. Возвращаться с пустыми руками, с невыполненным заданием. Один из наших, Галкин, говорит: «Да, братцы, видать, мне сегодня детонатор кусать не придется». Ему: «Да пошел ты к черту! Командир за такую разведку шею намылит». – «Намылит не намылит, а завтра в ночь опять идти». – «Это уж точно». Сидим так, тихо рассуждаем о своей горькой участи и вдруг видим: по дороге идет немец. Винтовка закинута за плечо. Идет посвистывает. Не боится. Как у себя на родине. А чего ему бояться? В деревне сильный немецкий гарнизон. Мы даже танки видели.
Мы сразу присели. Поползли к дороге, рассредоточились. Не первый раз в разведке. Зимой через нейтралку ползали, через минные поля, под пулеметами, а тут как на прогулку вышли. Лежим. Немец все ближе. Посвистывает, снег поддает. Настроение у него хорошее, видать, письмо от фрейлейн получил. Сбили мы его с ног. Винтовку он успел снять с плеча. Вырвали мы у него винтовку. В рот – кляп. Скрутили. Только с ним управились, глядим, оттуда же, из деревни, еще около взвода идет. Увидели нас, закричали, стали стрелять. У них же, у каждого унтера и сержанта и даже у более нижних чинов, бинокли.
Мы – ходу. Они погнались. Видать, хотели отбить своего. Четверо из нашей группы прикрывали отход. Мы, двое, немца волокли. Снег, помню, глубокий был, бежать тяжело. Немец тоже тяжелый, да еще упирался. Я ему тогда стволом его винтовки – в бок. Ага, понял, побежал живее. Лес голый, не вот и спрячешься от пуль. Мы бежим, слушаем, как группа прикрытия из автоматов стреляет. Два автомата, три, четыре… Все живы. Стреляют экономно, прицельно, короткими очередями. Чем глубже мы уходили в лес, тем сильнее немцы стали отставать. Вскоре совсем прекратили преследование. Последний раз ударили три раза залпом из винтовок и ушли.
Весь день бродили по лесу. Свечерело. Наконец вышли к железнодорожной станции Баскаковка. Вышли неосторожно – нас обнаружили. С вышки часовой осветил прожектором и обстрелял из пулемета. Немцу мы сразу голову нагнули. Жалко такого немца терять. Мертвого не потащишь. Мы уже мертвых таскали. Знали, что командир эскадрона тут же назад наладит. Немец и сам стал голову прятать.
Когда мы уходили от преследования, потеряли ориентир. И возвращались уже другой дорогой. Заблудились. Вот это было страшно. Ну, думаем, если тут гарнизон большой, сейчас вышлют взвод и окружат. Решили так: если станут окружать, немца придется пристрелить. Ползем, снег месим. Пули трассирующие поверху идут. Выползли. Свалились в лощинку. Станцию обошли и вышли на свою тропу, которой накануне входили. Стрельба позади прекратилась. Погони не было. Слава тебе господи!
Немца вел я. Винтовка его у меня в руках была. Когда вышли из-под обстрела и сели на снег отдохнуть, он мне по-русски и говорит: «Сержант, давай закурим». – «Давай! – говорю. – Чего ж не закурить? Только курить будем твои». – «Гут», – говорит. А когда я его обыскивал, пачку сигарет забирать не стал.
Развязали мы ему руки. Закурили.
Утром мы немца привели в полк. И получили награду! Да какую! По шесть пачек папирос и по шесть пачек махорки! О! Тогда, в окружении, это была большая награда.

– Однажды мы шли рядом с командиром нашего корпуса генералом Павлом Алексеевичем Беловым. Это было километрах в сорока от Ельни. Шли в сторону Спас-Деменска.
Уже несколько дней не ели. Самолеты нам иногда сбрасывали продукты и боеприпасы. Но очень часто все это попадало к немцам.
В этот раз в лесу мы нашли две пачки концентратов и гороха. Вскоре остановились на привал. Сразу развели костерок, поставили котел. Только наша каша закипела, варевом запахло, наше боевое охранение подняло стрельбу. Слышим, немцы кричат: «Иван! Давай генерала!»
Немцы за Беловым постоянно следили. Их самолет-корректировщик, двухфюзеляжный «Фокке-Вульф», так и висел над лесом. То поднимется, то опустится. Все они о нас знали: куда какая группа направляется и в каком числе. И с какой группой идет командующий, тоже знали. А по нашим следам шли специальные группы. Они были немногочисленные. Охотились за Беловым.
Побежали мы от котла на выстрелы. Смотрим, стоит наш офицер, командир химвзвода. Рядом солдаты из боевого охранения. Возле них несколько убитых немцев и раненый офицер. Командир химвзвода приказал нам перевязать немца. Мы его перевязали кое-как, переложили на плащ-палатку. У немцев были треугольные камуфлированные плащ-палатки. Принесли его к генералу. Рядом с Беловым стояли несколько офицеров штаба. Те стали допрашивать немца, но что-то разговор у них не получился. И застрелили они того офицера.
После этого случая Белов исчез. Говорили, что вылетел через линию фронта на самолете. Но в то время самолеты мы уже не принимали. Аэродромы распустило. Другие говорили, что, мол, генерала вывели партизаны. Третьи – что увела наша разведка.
Потом в мемуарах Белова я прочитал, что он вышел в зону действия партизанского отряда имени Лазо. А штаб его остался и впоследствии был эвакуирован на самолетах.

– О том, как вылетал штаб Белова, я отчасти знаю.
Нас, тех, кто был еще способен стоять в строю, свели в отдельный батальон. Сводный батальон насчитывал человек двести – триста. Командовал нами майор Бойченко. Я его знал еще по службе в Бессарабии. Когда мы входили в прорыв и зимой, в окружении, он был в нашем полку помощником начальника штаба по разведке. А комиссаром в батальон назначили Глушко.
Глушко тогда вышел, прошел всю войну. Я с ним потом встретился. Мы долгое время переписывались. Жил он во Владикавказе. Может, и теперь жив. Но писем от него я что-то давно не получал.
Нас построили. Зачитали приказ: идем в опасное место, в пути не разговаривать, командирам подразделений команды отдавать вполголоса, идти след в след, на привалах костров не разводить, сучья не заламывать, соблюдать все меры предосторожности. За невыполнение приказа – расстрел на месте.
Меня, сержанта, назначили командиром взвода. Лейтенантов уже не хватало.
Шли ночью. Днем остановились. Отдыхали.
Вечером поднимают нас, опять строят. Выходит майор Бойченко. Снова зачитывает вчерашний приказ. Зачитал и говорит: «Ведите сюда первого!» Выводят здорового такого парня. Майор говорит: «Вот этот человек назвался лейтенантом Красной армии. Документов у него нет. Мы ему поверили. А сегодня, вопреки моему приказу, на привале он разжег костер. За нарушение приказа приговариваю его к высшей мере. Приговор в исполнение привожу сам».
А ходил всегда майор Бойченко с тремя пистолетами: на правом боку маузер, на левом, на ремне, в кобуре – ТТ, а под ремнем на животе – револьвер. Револьвер торчал так, без кобуры.
Вытаскивает он из-за ремня свой наган, приставил к затылку лейтенанту, или кто он там был. Выстрелил. Тот упал.
Когда стреляют в затылок, тело падает не вперед и не назад, а вниз, мешком.
«Давайте другого!» Тут же выводят другого. Глянул я: а это же парень из нашего полка! Я его еще до войны знал. В Бессарабии вместе служили. «А этот уснул на посту». Тот успел крикнуть: «Товарищ майор, я не спал! Я только сел на дерево!» – «А если сел, то это все равно что спал! А что значит уснуть на посту? Когда спит батальон, а часовой уснул на посту, достаточно двух немцев с шомполами, и через полчаса батальона нет! В одно ухо сунул шомпол, в другое он сам вылезет. Человек во сне и не охнет…»
Командир батальона говорил правду: были случаи, когда целые взводы диверсанты уничтожали шомполами. Спящего – в ухо, как поросенка. Сразу готов! Шомпола они брали от наших, мосинских винтовок, потому что их шомпола были на цепочке.
И вот повернули того парня. Майор Бойченко поднял руку с наганом. Я думал, не выстрелит. Бах! Выстрелил! И однополчанин мой повалился с пробитым затылком…
Жизнь на войне страшная. И до этого видел я расстрелы. Но такого страшного – никогда.
Вскоре мы вышли на поляну. Это был аэродром. Нам было приказано его охранять.
Самолеты прилетали и улетали. Земля уже подсохла. Самолеты садились удачно. Небольшие фанерные «кукурузники». Забирали офицеров штаба. Самолет мог забрать только троих человек. Одного пилот сажал в кабине впереди себя, а еще двоих – в гондолы под крыльями.
– Еще зимой, когда мы вошли в прорыв, ночами к нам в помощь начали высаживать десант. Мы потом вместе с ними шли на Вязьму. Там уже вовсю бились дивизии генерала Ефремова. Прыгали они с парашютами прямо в лес. Как попало. Приземлялись – кому как повезет.
Однажды я еду на своем коне. Ночь морозная. Звезды. И вдруг мой конь захрапел, стал вскидывать морду. Я сразу понял, что рядом где-то или зверь, или человек. Взял автомат на изготовку. И тут прямо из-под ног коня выходит человек в белом маскировочном обмундировании. Говорит мне: «Ты не видел таких, как я?» – «Нет, – говорю, – не видел». И рассказал, что, пока пристегивал лыжи, товарищи его ушли и теперь, видимо, уже далеко. «А ты куда едешь?» Я ему говорю: «К себе, в полк». – «Возьми меня с собой». – «Садись, – говорю, – сзади седла».
Сел. Лыжи и винтовку в руки взял. Едем. Я ему и говорю: «Давно из Москвы?» – «В восемь часов вечера вылетели». – «У тебя, – говорю, – наверное, и закурить есть?» – «Закурить, – говорит, – есть». – «Вот хорошо! Давай закурим! А конь нас до места довезет».
Закурили. Папиросы московские. Мы в окружении давно таких не курили. Я его довез до штаба полка. Простились. И больше я его не встречал.
С десантниками мы в ту зиму воевали бок о бок. Одну судьбу делили. И голодали вместе. И вместе пытались выходить потом. Кто вышел, а кто…

– А вот другой случай.
Однажды рано утром поступил приказ: взять деревню.
А ночью была очередная высадка нашего десанта. И вот один лейтенант приземлился не совсем удачно – запутался в стропах в деревьях. Пока возился с парашютом и лыжами, товарищи его ушли. Плутал он, плутал, вышел к деревне. Обошел ее – никого. Зашел в крайнюю избу. Натоплено. Но никого нет. Решил подождать. Сел на лавку да и уснул в тепле.
Ранним утром мы ворвались в ту деревню без единого выстрела. И что оказалось: немцы ночью ушли. Выходит из своей избы лейтенант-десантник. Смотрит на нас. Мы – на него. «Где немцы?» – «А где немцы?»
Тогда мы кинулись в соседнее село. Немцы нашего нападения не ждали. Выбили мы их. И захватили там шестиствольный миномет. В нем был один снаряд. Потом на самолете эту установку вместе со снарядом отправили через фронт в Москву. Шестиствольный миномет, прозванный нашими бойцами «скрипачом», тогда на фронте был еще диковинкой. Стрелял он огромными снарядами, похожими на ракеты наших «катюш». Мы его боялись. Правда, наша «катюша» была все же лучше. Но по нас-то стреляли «скрипачи». Не дай бог попасть под его огонь.
Кстати, в том последнем батальоне, сформированном майором Бойченко для охраны аэродрома, тоже были десантники. Внешне они к тому времени ничем от нас, кавалеристов, не отличались. Все были оборванные, голодные, истощенные.

– Вскоре неподалеку от нашего аэродрома в деревне появились какие-то люди. Мы прислушались: вроде немцы. Мы – к командиру: «Нас окружили?»
Майор Бойченко послал меня и еще одного сержанта, Хомякова, в разведку, узнать, кто в деревне.
Пошли мы с Хомяковым к той деревне. У Хомякова был трофейный бинокль. Я и без бинокля увидел: на огородах стоят какие-то люди, по виду и осанке – немцы. Хомяков посмотрел в бинокль и говорит: «Наши». Посмотрел в бинокль и я: «Какие наши? Немцы». А он мне опять: «Наши».
Стали мы подходить ближе.
Шли, шли, остановились. Как будто что-то почувствовали. Бывает на фронте такое – почувствуешь вдруг опасность. Объяснить невозможно. Стоим. И вдруг пулемет как даст очередью! Мы залегли. Пуля попала мне в ногу – в правую стопу навылет. Сразу полсапога крови. Я в горячке вскочил, побежал. Снова очередь. Я пополз. А ползти пришлось в горочку. Пулеметчик меня видит на моем пригорочке как на ладони. Но видимо, убивать меня он не хотел. Прижимал к земле. А другие немцы уже бегут, обходят меня. Понял я: хотят взять живым. Страшно стало. Эх, как я пополз!
Немец из пулемета бьет поверх головы. Я плотнее прижимаюсь к земле – и вперед! Вот где я научился как следует ползать по-пластунски. Это точно. Никакой сержант так не научит. Перевалил я через пригорок, вскочил и побежал. Впереди за речкой, вижу, залегли наши пулеметчики. Машут мне: мол, отклонись в сторону! Дело в том, что я бежал прямо на них и оказался на одной линии со своими преследователями. Пулеметчики не могли стрелять. Я сразу метнулся к речке, в сторону. Наши, слышу, ударили сразу из двух пулеметов. Немцы сразу повернули.
Пришел я в лазарет, говорю врачу: «Помоги мне чем-нибудь». – «А чем я тебе помогу? Видишь, ничего нет. Ни бинтов, ни медикаментов», – отвечает. «Да хоть отрежь мне пальцы. Болтаются…» – «У меня, – говорит, – нечем тебе пальцы резать. Даже топора нет». Нагнулся, посмотрел: «Ничего тебе отрезать не надо. Заживет». Тогда я стал перевязывать себя сам. И остался в лазарете.
А в то время мы уже голодали. Питались в основном травой. Офицеров штаба уже отправили. Самолеты больше не прилетали. Чего мы там ждали, не знаю.
Через несколько дней немцы, видимо, усилились и начали окружать наш аэродром. Но мы их не подпускали. Держали на расстоянии.
2 июня меня ранило. А дней через десять – пятнадцать пришел в лазарет батальонный комиссар Глушко. Все эти дни – одна трава. А до этого давали по ложке ржи в день. Комиссар посмотрел на нас и приказал выдавать по ложке ржи. Получал свою «ржаную» пайку и я. Но вскоре ее лишился. Пришла помощница начальника лазарета, женщина. А у меня в ране уже черви завелись. И когда только успели? Я вроде мух отгонял, не подпускал к ране. Видать, когда-то задремал…
Она подошла ко мне. Стала делать перевязку. Черви-то уже из-под бинтов ползут. Размотала бинт, покуда можно было. Конец бинта присох. Она взяла и дернула его с силой, чтобы отодрать. У меня в глазах потемнело. Я и выругался матерщиной. Она пошла и пожаловалась командиру батальона. Майор Бойченко наложил на меня дисциплинарное взыскание: на трое суток лишил пайки ржи. Хорошо, думаю, хоть со своим наганом ко мне разбираться не прибежал. Когда медсестра узнала, как меня наказали, пришла, стала сожалеть, что пожаловалась майору. «Ладно, – говорю, – поздно теперь извиняться».
И вот 26 июня, как сейчас помню, приходит к нам в лазарет комиссар Глушко и говорит: «Товарищи, обстановка такова, что надо уходить». Его спросили: «А как же быть с ранеными? Что будет с ними?» Он пожал плечами. Видимо, нас, раненых, они решили не брать с собой. Подошел ко мне. Дал мне карту и компас. Указал по карте, какое надо держать направление, чтобы попасть в партизанский район. И ушел. Ничего он больше для нас сделать не мог.
Отряд ушел. А мы, раненые, остались. Я уже ходил, опираясь на палку. Когда комиссар дал мне карту и компас, многие бросились ко мне. Составилась группа из ходячих. И мы пошли. А немцы уже бродили вокруг.
Лежачие раненые остались.
Нас было несколько человек: старший лейтенант, старший политрук, трое десантников и еще несколько человек. У десантников были винтовки. Но истощены от недоедания они были сильнее нас.
Два дня шли лесами. Вышли к полю. На чистое выходить опасно. В лесу, на опушке, легли на отдых. Но не учли мы вот что: когда ночью идешь, сбиваешь росу и оставляешь след, а утром ночная тропа очень хорошо видна. Потом, когда я был в партизанском отряде в Беларуси, такие ночные тропы помогали нам искать полицаев. Те тоже прятались в лесах. Вначале – они нас. Потом – мы их. Так всю войну друг за другом и гонялись.
Утром нашу полянку окружили немцы и полицаи. Закричали: «Сдавайтесь!» Начали стрелять. Я пополз прочь. За мной еще один из нашей группы. В это время пуля попала мне в левую ногу, прошла под коленом, кость не задела. Но мы все же ушли. Полицаи потом вернулись на поляну. Искали нас. Видимо, допросили пленных, а те и признались, сколько человек нас было.

– Попала наша дивизия под Вязьмой… Это было во время первого вяземского окружения. Держались мы хорошо, но с флангов немцы стали обходить, и генерал наш, Лебеденко , принял решение отходить.
Дивизия отступала ночью, скрытно. Каждый полк оставлял заставы для прикрытия отхода. Меня, лейтенанта, назначили командиром группы прикрытия нашего полка.
Мы заняли траншею. Поправили окопы. Было нас человек тридцать пять.
А немцы не дураки. Видать, что-то почувствовали, выслали разведку. Разведчики подползли сразу несколькими группами. Одну группу мы встретили, гранатами забросали, а другая до траншеи добралась. Увидели, что окопы пустые, подали сигнал. Они и полезли, уже нагло – знали, что нас мало совсем. Стали окружать.
Что делать? А решение принимать мне! Полк уже отошел. Потерь в моем взводе пока не было. Я и приказал отходить.
В лесу мы встретили комиссара дивизии Шляпникова. Я доложил ему: людей, мол, вывел всех, никого не потерял.
Комиссар приказал прочесать лес и всех, кого найдем, выводить в назначенное место. А уже рассвело. И весь день мы ходили и собирали вышедших из окружения. То там группа бродит, то там. Собрали около роты. Бойцы и командиры прятались в лесу и не знали, что делать.
Собрал я этих людей, построил. Были среди них и старше меня по званию, капитаны и майоры, а все равно меня, лейтенанта, слушались. Комиссар осмотрел их и сказал: так, мол, и так, пойдем на прорыв двумя группами. К тому времени немцы снова перехватили нас. Только вырвались, а тут опять на прорыв. Первую группу комиссар поручил мне. Она состояла из моего взвода. Взвод должен был пойти первым, прорвать брешь. Следом за нами – остальные. И с ними – комиссар Шляпников.
Мы пошли. Ночь на исходе. Туман. Тишина. Я приказал всем двигаться тихо. Ни выстрела, ни звука. И вдруг – топот лошадей. Было такое впечатление, что нас лавой атакует кавалерия. Я испугался, хотел уже дать команду взводу открыть огонь. А старший сержант, командир одного из отделений, и говорит мне: «Не бойтесь, товарищ лейтенант, это не немцы. Лошади наших артиллеристов. Побросали они лошадей. Бегают теперь беспризорные и в табун сбились. Им, бедным, тоже страшно на войне. Страшнее нашего». И мы пошли дальше. Так же тихо и скрытно.
А немцы открыли огонь по этим лошадям. Видимо, они тоже испугались, что их атакует кавалерия. Мы сразу определили их пулеметы и окопы. Стреляли они и из автоматов, и из винтовок. Мы взяли левее и так прошли. Трассы шли густым потоком. Так мы вдоль этого жуткого потока и шли в тумане. Вскоре стрельба осталась позади. Вышли, а сами и не знаем, куда попали.
Рассвело. Осмотрелись. Оказались мы на высотке, в березняке. Впереди, километрах в двух, виднелась деревушка. Я посмотрел в бинокль: в деревне немцы. Что делать? Везде они!
День пролежали в березняке. В сумерках переправились через речку. Шли всю ночь. Утром вышли к какому-то населенному пункту. Оказалось, что это районный центр. Немцев в нем еще не было.
Я зашел в крайний дом, спросил, чем бы покормить бойцов. Вторые сутки ничего не ели. Хозяин мне подсказал, что неподалеку есть пекарня. Я взял с собой троих бойцов. Пошли. Пекарня работала. На стеллажах полно хлеба! Мы зашли и от хлебного духа прямо одурели. Нам дали хлеба столько, сколько мы могли унести.
В райцентре, кроме нас, находилось много наших войск. Но все – в состоянии движения. Не чувствовалось, что тут есть единое командование, что командиры готовят людей к активной обороне.
Мы поели. Пошли искать своих. И вскоре – представьте себе! – нашли штаб своего полка!
А комиссар Шляпников со своей группой не пробился. Немцы обнаружили их, погнали назад, в лес. Потом я узнал, что Шляпников на оккупированной территории организовал партизанский отряд и отважно сражался. Комиссар есть комиссар.
Пришел я в штаб. Узнаю: командир полка убит, начальник штаба убит. Командир роты связи старший лейтенант Новиков жив. Я обрадовался. Он тоже. Они думали, что мы все погибли. А у нас ни одного человека не потеряно. Вскоре вызывает меня новый комполка: так, мол, и так, младших командиров много выбило, назначаем вас командиром стрелковой роты. Я что? Отвечаю: слушаюсь. Только, говорю, мой взвод при мне оставьте, бывалые ребята, я с ними в бою был. Ладно, говорит комполка.
Оборонялись мы тогда километрах в восьмидесяти от Вязьмы, на реке Воре. Там, на Воре, деревушка Дурнево. Или Дурино. За эту деревню мы и дрались.
Однажды ночью пошли в атаку. Стоял уже август. Атаковали ту самую деревню. Накануне немцы у нас ее отбили. Встали. Идем. И тут на нас обрушился такой шквал огня, что мы, помню, бежали вперед и молились. И вот миновали линию огня. Добежали до их траншеи, кинулись на них. Взяли мы ту деревню. Погнали немцев дальше. И за деревней меня ранило.

– В окруженных дивизиях 33-й армии было много раненых. Из каждого десятка, может, только двое-трое и оставались в строю. Остальные лежали в бинтах под елками.
А знаете, какие госпиталя были в 33-й армии? Расскажу.
Значит, так. Отыскивают елку погуще и помощнее. Залезает солдат метра на три вверх и обрубает все сучья. Медсестры их внизу подбирают и укладывают черенками к стволу. Обкладывают сплошняком по кругу. Стелют плащ-палатки. И уже на плащ-палатки, также головой к стволу, кладут раненых. Вот и госпиталь.
В 1947-м, когда я демобилизовался из армии и работал инспектором по заготовкам, ходил в те леса. И нашел несколько таких госпиталей. Я помнил их. Как лежали, так и лежат. Только иголками еловыми кости присыпало. Да кое-где травою поросли. А в черепах у всех маленькие дырочки. У всех одинаковые. Это я своими глазами видел.

– А знаете, что произошло в Угрюмове в ночь со 2 на 3 февраля? Я имею в виду, как отрезали 33-ю армию? Нет? Ну, тогда послушайте.
А придумали они хитрую штуку. Знали наш характер. Что русские на выпивку падкие. Вот и воспользовались.
На станцию Угрюмово тихо, на лошадиной тяге, они притащили три вагона. Два вагона с продовольствием: хлебом, колбасой и даже печеньем. И полный вагон – не пожалели ж! – шнапса. Шнапс-то не мерзнет. И ушли. Ушли в деревни Ивановское и Собакино. Затаились. Одного своего железнодорожника оставили. Тот – в наши деревни, ну, где наши стояли. Так, мол, ребята, и так: немцы ушли, а на станции в тупиках – вагоны со жратвой и выпивкой… Надо ж знать нашего брата. Пришли на станцию, смотрят, действительно, немцев нет, а добра оставлено много. Растащили быстренько по деревням. Напились так, что и рога в снег.
Тот самый железнодорожник, видя, что дело удалось, вышел в поле к Собакину и пустил красную ракету.
Тут же в деревни, гарнизоны которых должны были удерживать коридор, пришли немцы. Окружили те дома, в которых пьянствовали наши бойцы. Мне потом рассказывали все это женщины, которые видели, что там происходило.
Мороз в ту ночь был сильный, градусов под тридцать. Так немцы и стрелять наших не стали – вытаскивали из хат и бросали в снег. Так они и померзли.

– Из окружения я вышел. В неразберихе прибился к одному из полков 329-й дивизии. Дивизию немцы разрезали пополам. Полк, с которым выходил я, оказался в окружении. Рядом с нами был еще один полк. Таких, как я, приставших к чужому полку, оказалось человек пять.
Полк стал пробиваться на Захарово. Лезли напролом. И так дней восемнадцать. В тех атаках потеряли почти весь личный состав. Вскоре поднялась сильная метель. Не метель, а прямо пурга. Эта-то непогодь, наверное, и спасла жизнь и мне, и всем отставшим от полка.
Оказывается, немцы хорошо знали не только то, куда мы шли, а и то, куда собирались пробиваться. Командиры полков пренебрегали шифровками и вели переговоры открытым текстом.
В Замыцком к тому времени от двух полков, не считая нас, приставших к ним, оставалось около семидесяти человек. Собрались, стали решать. Кто-то сказал: «Еще одна попытка пройти – и побьют последних». И вдруг командир полка говорит: «Ждем до вечера. Проверьте, у всех ли есть лыжи. И чтобы ни у кого не было ничего демаскирующего. Все должны быть в белом. Ищите, где хотите. Снимайте с убитых. Маршрут такой: вдоль речки Жижалы до впадения ее в Угру. Там переправимся через Угру и дальше пойдем правым берегом. Разведка пойдет впереди».
Пурга, к счастью, не утихла, а разыгрывалась еще сильнее. Вечером пошли.
У комполка была карта.
Идем. Темень. Снег лепит – вытянутых рук не видать. Вскоре по цепи, шепотом, приказ: поворачиваем на восток. Немцев нигде не встретили. И вообще, было такое ощущение среди этой пурги, что никакой войны кругом нет. Немцы, видимо, сидели тем временем в своих теплых блиндажах и дзотах, грелись, пережидали ненастье.
Подошли к Угре. Снова приказ по цепи: соблюдать особую осторожность. Угру немцы простреливали вслепую. Тут они и мышь не пропускали. Но перешли мы и Угру. Ни окрика. Ни выстрела. Только ветер рвет, завывает.
А на другой стороне уже и наши.
Не упомню теперь, кто нас встретил, то ли бойцы 33-й армии, из тех дивизий, которые остались держать фронт по Угре и Воре, то ли части 43-й. Там у них был стык.
Нас потом долго проверяли. Проверка шла месяца два. Тогда еще с группой Ефремова существовала связь. О нас запрашивали туда, под Вязьму, в окруженную группировку. Видимо, информация пришла положительная.

– На фронте все, бывало, выменивали друг у друга. Кто трофейный «парабеллум» на портсигар, кто сапоги на валенки, а кто шило на мыло. Лишь бы поменяться. А вот когда мы из-под Вязьмы на прорыв пошли, тут патроны в цене поднялись. Боеприпасов-то у нас совсем мало осталось. Наша 33-я к тому времени уже больше двух месяцев в окружении была. Самолеты уже не прилетали – аэродромы распустило. Апрель! А прорываться предстояло с боем. И тут всем стало понятно, что каждый патрон – это шанс на жизнь. За один патрон можно было выменять хорошую шапку, за обойму – шинель! А за гранату – сапоги. Сапоги особенно в цене были. Пообносились мы, оборвались. Да и весна опять же наступила, вода пошла, а мы все еще по-зимнему обмундированы, в валенках ходим. Помню, хлюпаем по воде… Ночами, правда, подтягивало. Но в мороз в мокрых валенках было еще хуже! На прорыв когда пошли – хрип, кашель, «ура!»… Шли с каким-то не то ревом, не то стоном.
Лежали потом наши ребята на пригорочке… Кто в сапогах, кто в валенках… Почти все полегли во время прорыва. Прорывались несколько дней и ночей. И почти все время шел непрерывный бой.

– Вышли мы из окружения из-под Вязьмы. Вместе с нами шли артиллеристы, весь расчет. Всегда вместе держались. Командовал ими сержант, уже в годах. Они его слушались беспрекословно, по имени-отчеству звали.
Когда вышли, сержанта того сразу забрали. И – под трибунал. Где орудие? Почему бросили? Военный трибунал рассмотрел дело и пришел к выводу, что командир расчета проявил трусость, бросив на поле боя исправное орудие…
Я видел, как его расстреливали. Мы, человек десять, стояли на опушке леса. Артиллериста поставили к березе. Вышел офицер НКВД, вытащил из кобуры новенький ТТ и выстрелил сержанту в затылок. Тело оттащили, стали закапывать.
Вот и вышел из окружения… Вывел людей… Если бы погиб во время прорыва, домой послали бы извещение: пал смертью храбрых…

– В окружении я был дважды. На войне хуже доли нет у солдата, чем оказаться в окружении.
Когда немец нас обошел с флангов, мы заняли круговую оборону и какое-то время отбивались. Проход для отступления еще был. Но не было приказа на отход.
Бой шел кругом. И со стороны фронта, и в тылу. Это страшно. Когда тыла нет, когда неразбериха, когда связь нарушается и приказы не доходят…
Начали выходить. Артиллерия и мы, две минометные роты. Артиллеристы успели выйти, а мы, минометчики, оказались отрезанными. Всё, немцы замкнули кольцо. Начали нас добивать в котле.
Помню, пошли они на нас в атаку. Прорвались через линию заградительного огня. Из минометов вести огонь уже бессмысленно. Вижу, бегут двое. Но бегут не прямо на нас. Я лежал с винтовкой. Прицелился, выстрелил. Немец, в которого я стрелял, тут же сунулся за камни. Попал я в него или нет, не знаю.
Мы не удержались, начали отходить. Дело-то, видим, совсем плохое. Умирать страшно. Отошли метров на сто. Остановились. Командир роты, младший лейтенант, мне говорит: «Прокофьев, давай становись здесь». А сами, гляжу, собираются уходить дальше. Куда ж мне, думаю, с винтовкой против такой лавы немцев? Нет, думаю, я пойду вместе со всеми. На войне хуже всего оставаться одному.
Когда отошли дальше – а голодные! жрать охота! – вызвал меня комиссар: «Прокофьев, давай возьми кого-нибудь из бойцов и сходи на наши позиции. Забери у убитых комсомольские билеты. Заодно возьми хлеб в нашей землянке. Буханка там осталась». Хлеб, правду сказать, меня и соблазнил. Комиссар знал, чем взять голодного солдата. На то он и комиссар…
Наших там погибло много. Два сержанта, много бойцов. Приказал нам комиссар забрать у убитых и оружие. Вооружены мы были хорошо. У меня, наводчика минометного расчета, был пистолет ТТ, две гранаты РГ, две Ф-1.
Пошли. Пробрались тихо. Со мной шел Зыбин, тульский. Бывалый солдат, в финскую еще воевал. Мне с ним было не так страшно.
Пришли. Немцев нет. Отыскали землянку НП командира роты. «Зыбин, – говорю, – лезь в землянку. Посмотри получше, там где-то должна быть буханка хлеба». Полез мой Зыбин. Кто за буханкой не полезет? И вскоре оттуда говорит: «Нет тут никакого хлеба».
Поняли мы с Зыбиным, что нас попросту обманули. Никакого хлеба в землянке и не было. И откуда ему там быть, если ничего из продовольствия нам уже которые сутки не доставляли?
Рядом с землянкой был сделан шалаш. Я заглянул и туда. Гляжу: в шалаше сидит человек, весь в крови, и лопочет что-то непонятное. Я даже испугался, когда увидел его. Это был старшина соседней роты. Эх, думаю, вторая рота, мать вашу!.. Довоевались, старшину своего раненого бросили!.. «Зыбин, – говорю, – смотри, тут человек живой есть». Собрали мы оружие, у убитых забрали комсомольские билеты и документы. Подняли старшину и пошли.
Так мы и вернулись назад: с документами, с оружием, со старшиной – и без хлеба. Кто-то из наших дурачков Зыбину: «Зыбин, а хлеб что же, сожрали, что ли? Хлеб где? Комиссар же сказал, целая буханка была». Меня не спрашивали, меня побаивались. А Зыбин поменьше меня ростом был и характером поспокойней. Мы в окопе лежали, уже свечерело, темно, не видно, кто это у Зыбина допытывался про комиссарову буханку. Я поднялся, говорю: «Ну, иди сюда, отломлю тебе от комиссарской пайки!» Никто не встал. А мне так хотелось кому-нибудь в морду дать! Хлеба ему захотелось…

– Сидим мы за камнем с сержантом Кошелем. Большой такой валун. Хорошо закрывал нас от немцев. Там везде сплошные валуны были. Сидим. А наша артиллерия вела огонь по немцам, по тем, которые замкнули перед нами выход. Прорубают нам коридор. Хорошо кладут, плотно. Но когда с перелетом, то – на наши позиции. Над камнем, впереди, огромная сосна. Под сосной пулеметный расчет. Пулемет у них без станка, без щитка – один кожух. На пень его положили и отстреливались. И вдруг снаряд ударил в сосну, метрах в трех от земли, и разорвался со страшным треском. Снаряд тяжелый, из 150-миллиметровой пушки. Мне мою голову взрывной волной загнало промеж ног. Скрючило всего. А роста-то я большого. Во какой крендель получился! Сержант первым вскочил, кричит: «Прокофьев! Сашка! Вставай! Что с тобой?» Я ему: «Голова моя, посмотри, цела?» Он говорит: «Вроде цела. Только немного задело осколком».
Пришел санинструктор и перевязал мне голову. Перевязал и говорит: «Сиди и жди. Когда раненых наберется еще человек десять, тогда и отправим вас на выход». Один тяжелораненый лежал под деревом. Он уже и не поднимался. Я глянул на него – безнадежный.
Пришел командир полка, капитан, бывший командир пулеметного батальона. С ним трое разведчиков: сержант и двое бойцов. Капитан подошел, спросил: «Как ты ранен? Идти можешь?» – «Могу, – говорю. – Контузия тоже немного отошла». Капитан повернулся к разведчикам и сказал: «Возьмите раненого с собой». Те, смотрю, вроде как недовольные. Но ничего не ответили.
А уже вечерело. Капитан отдает нам такой приказ: «Держитесь все время телефонного провода. Пройдете километра три, там вас встретит лейтенант Беленький. Он – проводник. Он вас и выведет».
Пошли. Разведчики идут, разговаривают между собой. Они-то свои. А я среди них чужой. Слушаю и молчу. А в голове все еще гудит после контузии. Вышли мы к концу провода. И правда, встречает нас лейтенант.
Но проводником лейтенант Беленький с нами не пошел. Показал, как правильно идти, и остался. Мы пошли.
А уже темнело. Идем по просеке вдоль шоссе. Километра полтора уже прошли. Сержант-разведчик повернулся ко мне – я шел замыкающим – и говорит вдруг: «Ты, разъебай, головой-то своей не свети, накинь плащ-палатку. А то твой фонарь за версту виден». И правда, голова моя вся в бинтах. Бинты свежие, издали светятся. Немцы ночей побаивались, стреляли наугад. Могли и по моему «фонарю» очередь запустить. Но тон сержанта меня все-таки задел. Вот так, думаю, бывалый солдат, с летних боев на передовой, а попал в разъебаи…
Прошли еще с полкилометра. Остановились. Разведчики стали совещаться: остановиться на привал или идти дальше. И я понял – заблудились. Решили остановиться на ночлег, чтобы в темноте не забрести к немцам. Я разгреб муравейник и тоже ткнулся. И сразу уснул. Трудно засыпать голодному. Три дня ничего, кроме ягод, не ели. В тот год в Карелии было особенно много черники. Но уснул мгновенно. Не знаю, сколько мы проспали. Вдруг я проснулся. Привстал, осмотрелся. И будто что-то почувствовал, что-то неладное. Когда долго на фронте, вырабатывается почти звериное чутье – врага на расстоянии чуешь. А разведчики храпят себе. Даже в охранение никого не выставили. Как в землянке у себя.
И вдруг над нами сплошняком полетели трассирующие пули. Я тогда пинком одного, другого. Все вскочили на ноги. Что делать? Бежать надо куда-то. А куда бежать? Кругом болото. Сунулись было, а там торфяная жижа.
Я запомнил, что лейтенант-проводник наказывал держаться правого берега озера.
Идем. Впереди какое-то строение. Иду впереди. Разведчики мои уже губы порастрепали… Скисли. А еще, думаю, лаялись на меня… Уже слышу, разговоры у них такие пошли, что, мол, если что, лучше сдаться. Я тогда им и говорю: «Застрелю. Первого же, кто поднимет руки, застрелю». И вытащил свой ТТ.
Подходим к зданию. Слышим, кто-то навстречу лезет по кустам. Я сержанту и говорю: «Давай обстреляем». – «Нет, – говорит, – нам в бой ввязываться нельзя. Мне документы надо вынести. В штабе дивизии их ждут». И показывает немецкую офицерскую полевую сумку.
Стали мы отходить. Нас заметили. Послышались выстрелы. Пули так и защелкали, запели среди деревьев. Кое-как уползли. Никого, слава богу, не задело.
Сидим. Смотрю, трава рядом примята. Так это же стежка! До нас из окружения уже выходили. Пошли. Вскоре нашли брошенный солдатский вещмешок. Сидор. Обычно у ездовых был такой мешок. Я распорол его ножом, вытащил оттуда несколько пачек горохового пюре. Так-то, всухомятку, горох есть нельзя, горох очень соленый, надо заваривать в кипятке. Но костер тут не разведешь – опасно.
Идем дальше. А настроение уже получше стало. Горох покоя не дает. Договорились: выйдем в безопасное место, костерок разведем. Видим, летят наши самолеты. Вот тут мы по-настоящему возрадовались. Наши истребители! Звено! Полетели в сторону немцев. Сейчас они им там дадут жару!
Мы присели отдохнуть. И все прислушивались к гулу истребителей, не завяжут ли бой. Нет, пролетели без стрельбы. Сержант расстегнул немецкую сумку, протянул мне пачку фотокарточек: немцы сидят пьяные, улыбаются… Немцы любили фотографироваться. Всегда фотокарточки с собой носили.
Отдохнули мы и пошли дальше. Перешли овраг. Смотрим, человек навстречу выходит. Я – за пистолет. Подходит. У него полмешка сухарей. Рассказал: шли втроем, несли по мешку сухарей нашим в окружение; напоролись на немцев, видимо на разведку, двоих немцы схватили, а он в кустах спрятался, отсиделся, цел вот остался…
Подошли к озеру. Про него и говорил лейтенант Беленький: держитесь, мол, правой стороны, когда выйдете к озеру, и дальше все время – вдоль озера.
Тут мы снова остановились отдохнуть. Ноги тряслись от усталости. Нашли каску, размочили брикеты с горохом, развели костер, сварили этот горох. Наелись от души!
Идет полувзвод наших с той стороны озера. С лейтенантом. Лейтенант подошел к нам: «Кто такие?» Сержант доложил. И вдруг лейтенант говорит: «Кто из вас может пойти обратно? Нужно показать нам дорогу». Они несли продукты. Туда, нашим, оставшимся в окружении. Лейтенант говорит сержанту, а сам смотрит на меня. Потому что, наверное, разведчики выглядели совсем неважно. «Я, – говорю, – назад не пойду». Он – к сержанту. Сержант говорит: «Я выполняю задание комполка, документы несу». – «Ладно, – говорит лейтенант, – тогда покажите нам направление движения».
Рассказали мы им, как идти. И они нам подсказали, чтобы шли вдоль озера, у самой воды. «Выше не поднимайтесь, там все простреливается», – предупредил лейтенант.
Вышли-таки.
Наши тыловики уже наготовили продуктов. И время от времени отправляли их окруженным. Гляжу, среди них толчется помощник нашего старшины. Он увидел меня, обрадовался, говорит: «Саш, пошли обратно». – «Нет, – говорю, – Серега. Я там уже побывал. Давай теперь и ты сходи». И пошел я искать своего старшину. Нашел. Старшина Фролов налил мне стакан водки, дал поесть. Я выпил, поел. Лег под повозку и сутки целые проспал.
Проснулся, потрогал голову. Да, думаю, надо на перевязку. Пошел искать санчасть. А немцы постреливают. Снаряды так и пролетают. Бухают то в глубоком тылу, то поближе. Иду наблюдаю. Тыл есть тыл: и люди здесь другие, и повадки у них иные. Вот летит снаряд, а они все падают на землю. Кто в кювет, кто куда. «Чего вы падаете? – говорю. – Вот когда снаряд фурчит, тогда да, этого опасаться надо. Но все равно своего не услышишь…» А они при каждом перелете падают. Побыли б, думаю, на передовой хотя бы денек, пообвыклись бы скоро.
Не нашел я санчасти. Вернулся назад. Мне старшина Фролов еще стакан водки налил. Я выпил – и опять под повозку…
А ночью вышли все наши.
Утром я опять пошел искать санчасть. И меня отправили дальше в тыл. Боли никакой я не чувствовал. Помогал снимать с машины раненых. Когда последнего сняли, мне и говорят: «Ты кто, сопровождающий?» – «Нет, – говорю, – я тоже раненый». – «Ну, тогда сдавай оружие и иди к операционной».
Положили меня на стол, сняли бинты. Я потрогал голову: вот они, осколки, под кожей, как горох, ходят…
Попал я в госпиталь в Кандалакшу. Это километров восемьдесят в тыл. Ни один снаряд не долетит. Привезли сперва в один госпиталь – мест нет. В другой, в третий. Бои идут, раненых поступает много. И вот привезли в школу. Госпиталь № 10/14. Запомнил. Я несколько суток не спал. После тех ночей, под телегой старшины. Усталый, голодный. Как в тыл попал, так сразу и расслабился. Меня с дороги – в ванну. Молоденькие девчата меня повели, раздели, стали мыть. А у меня хоть бы что пошевелилось… Вот что такое в окружении побывать. Да, брат ты мой…

– Окружение – это, брат ты мой, особая война.
В 1943-м я попал последний раз в окружение.
Немец нас обошел. Мы думали, что удержимся на своих позициях, а соседи подойдут, выручат. А он всерьез за нас взялся. И через несколько дней нас в том котле все же дожал.
Прорвались, помню, немцы, атакуют, бегут прямо на нас. Вот уже на нашу батарею ворвались. Пехоту смяли. Я пистолет выхватил, одного повалил.
Как я убежал оттуда, не помню. Миномет мы оставили. Прицел только остался у меня. Я не помню, как и снимал его. Машинально.
Огонь был такой мощный, что кругом за несколько минут были буквально срезаны кусты и небольшие деревца. Лесок наш постригли, как английский газон. Кто встал, побежал – того сразу наповал.
Я переждал стрельбу. Когда чуть поутихло, побежал. Впереди наша пушка стреляет прямой наводкой. По танкам. Они танки пустили. Бегу, а немецкие трассирующие пули обгоняют меня. Бегу и думаю: вот какая-нибудь сейчас и меня смахнет. Но добежал.
Тут подошли наши танки. Ударили. Помню, как вышла наша «тридцатьчетверка». Остановилась. Стволом повела. Шлеп! – и немецкий танк сразу загорелся. Налетели немецкие самолеты. Бомба упала возле нашего танка – и башню с него так и сорвало.
Полежали мы в лесочке, образумились. Пришел откуда-то лейтенант, стал поднимать нас в контратаку. Так и я в пехоту попал. А ничего, отбились.

Воспоминания Зылева.

В ОКРУЖЕНИИ ПОД ВЯЗЬМОЙ. 1941 год. Октябрь.

Под вечер движение машин почти полностью прекратилось, никто не понимал, почему мы вовсе не двигаемся. Делались различные догадки, говорили, что впереди очень плохие дороги, и машины застревают в грязи. Другие говорили, что по боковым дорогам на шоссе впереди вливаются все новые потоки техники и людей, и поэтому мы стоим. Но все яснее мы начали понимать, что причина кроется в чем-то! другом. К вечеру по колоннам поползли страшные слухи, говорили! что дорога закрыта немцами, что шестого октября в районе Вязьму немцы высадили большой парашютный десант, который преградил путь отступающей армии. Потом стали говорить, что с десантом ведутся бои, что, возможно, скоро удастся прорваться в сторону Москвы. B колоннах стали появляться мысли свернуть с большака куда-нибудь вправо или влево, на проселочную дорогу и объехать препятствие. На этот план затруднялся большой, почти непроходимой грязью на проселочных дорогах, однако некоторые машины стали пробовать этот способ. Но вскоре стало известно, что машины, отъехавшие 5-10 кил омет-; ров от большака, обстреливались немцами, и им приходилось возвращаться обратно к общей массе машин. В этот вечер мы познакомились с новым для нас словом - "окружение". Теперь все наши мысли была направлены на то, чтобы вырваться из окружения. Все ловили малейшую возможность продвинуться вперед. Иногда машины приходили в движение, ехали километр или даже два. Тогда настроение у всех поднималось, говорили, что, очевидно, удалось прорвать окружение, и что мы теперь вырвемся из него.

Всю эту ночь мы были заняты тем, что помогали нашей машине выбираться из грязи. Ночью мы решили продвинуться вперед и по обочинам обгоняли стоящие машины. Так как на обочинах был! невероятная грязь, мы почти не садились в машину. Напрягая все силы, задыхаясь в бензиновой гари, толкали мы свою полуторку, используя каждую возможность продвинуться вперед. Что это была за ночь. Мы даже не заметили, как она кончилась, да она не имела ни начала, ни конца. Это была ужасная грязь дороги, бензиновая гарь, это были 5-6 километров, которые нам удалось преодолеть. На утро мы почти не узнали друг друга, выпачканные дорожной грязью и бензиновой копотью, обросшие, худые, мы имели вид людей, вышедших из преисподней, если бы только она существовала. Утро восьмого сентября встретило нас где-то в районе города Вязьмы. Окончательно выбившись из сил, мы влились в общий поток и теперь двигались общими темпами, а вернее сказать, совсем не двигались. Это утро выдалось морозным. Выпавший за ночь снежок слегка припушил округу. Малиново-розоватое поднялось с востока солнце, осветив своими лучами тихие уголки смоленских лесков и Водянок, и огромную ленту машин, тягачей, орудий, бензовозов, электростанций, санитарных и легковых марин. Эта лента простиралась и вперед, и назад, сколько мог видеть глаз. Но кроме машин здесь было много пеших и конных. Иногда около дороги продвигались целые части, но больше брели одиночки и небольшие группы людей. Но куда они шли? Одни шли вперед в сторону Вязьмы, другие пересекали шоссе с юга на север или наоборот. Здесь не было определенного направления движения, это был какой-то круговорот. Машины стояли, но мы не могли заснуть, мешали голод, сознание нашего положения, а самое главное - холод. Теперь нашей одежды уже было недостаточно, замерзали ноги без теплых портянок, мерзли уши, которые мы старались закрыть нашими летними пилотками, мерзли руки, на которых не было варежек. У одной машины впереди нас испортился мотор, на этой машине был человек, который попросился в нашу машину, мы его пустили, так как он дал нам за это пол мешка гречневой крупы. Эта крупа спасла нас. Мы слезли с машины и тут же, около дороги, стали варить себе гречневую кашу. И, хотя у нас не было соли, мы с удовольствием поели эту несоленую гречневую кашу. Этот день прошел в ожидании. Машины почти не продвигались вперед. За целый день мы проехали не более одного-двух километров. За этот день особых событий не наблюдали. Количество людей, которые были в окружающей местности, все возрастало. Это происходило за счет тех, кто двигался пешком и на лошадях. Они несколько отстали от потока машин. Несколько раз над нами пролетали немецкие самолеты, но они не бомбили и не стреляли из пулеметов.
Окружение становилось фактом, который все сознавали и чувствовали. По инициативе отдельных командиров начали устраиваться некоторые позиции. Местами расположились артиллерийские батареи или отдельные орудия. Некоторые из этих орудий временами стреляли, но куда падали их снаряды, вряд ли знали и сами артиллеристы. В одном месте мы видели группу зенитных пулеметов, имеющих по четыре соединенных между собой ствола. Эти пулеметы стреляли в пролетающие немецкие самолеты. Куда-то двигались пехотные и кавалерийские части, занимали какую-то оборону, и все эта происходило или стихийно, или по инициативе отдельных командиров. Общего порядка и командования не было. Стали говорить, что на выручку окруженных частей посланы какие-то бронетанковые соединения, на это многие возлагали большие надежды. Эти разговоры передавались из уст в уста, с машины на машину и в достоверности их убедиться было невозможно. Мы ждали, ждали, что вот-вот двинется вновь наша застывшая, точно примерзшая к земле, колонн! машин, но со второй половины дня движение вовсе прекратилось. Целый день мы простояли почти на месте, нас мучило томительное ожидание, надежда вырваться из окружения то исчезала, то возвращалась вновь. Нас мучил холод, от которого совершенно некуда было спрятаться, мучила усталость, временами страшно хотелось спать. Но вся обстановка заставляла поминутно настораживаться. Мы обсуждали свое положение. Коршунов предлагал, пока не поздно, бросить" машину и выбираться из окружения пешком, его план несколько раз обсуждался, но всякий раз большинством отвергался. Машина, хотя и неподвижная, была нашей надеждой, мы верили в то, что окружение будет прорвано, и мы, воспользовавшись машиной, вместе со всеми; остальными сможем выбраться из этого тяжелого положения, в которое мы попали. Так шло время, и, наконец, наступила ночь, но это не была ночь, похожая на обычные ночи людей. Несмотря на то, что мы, как и все кругом нас находящиеся, не спали уже трое суток, ночь нисколько не увеличила нашего желания спать, наоборот, тьма обострила чувство тревоги. Впереди было видно зарево, там, как мы знали, горела Вязьма, со всех сторон раздавалась беспорядочная стрельба.

Особенно сильно стрельба слышалась впереди. На горизонте во многих местах виднелись зарева пожарищ. Это горели населенные пункты, села и города Смоленской области. Иногда над нами пролетали немецкие самолеты. В этом случае многие люди бежали от машин в лес, боясь бомбежки, но самолеты нас не трогали, очевидно, это не входило в планы гитлеровского командования. Чем больше проходило времени, тем тяжелее становилось наше ожидание, тем казалось оно бессмысленнее.

Часов в одиннадцать ночи Коршунов еще раз обратился к нам с предложением бросить машину и идти пешком. "Замерзнем мы здесь, переловят нас немцы, как мышей, что вам далась эта машина, погибнете вы вместе с ней," - говорил Коршунов. Но когда большинство все же высказалось за то, чтобы остаться в машине, он сказал: «Я ухожу, кто хочет идти со мной, пойдемте." С ним пошел только один я. Мы пошли вдоль колонны машин в ту сторону, куда мы должны были ехать. Мы прошли мимо потока остановившихся машин километров пять или шесть. Всюду около машин сидели люди, кое-кто стал разводить около машин костры. Впереди нам попалось еще несколько побоищ, таких, как мы видели на дороге два дня назад. Но вот впереди стала слышна стрельба, явственно стали вырисовываться контуры какого-то большого пожарища, и машины кончились. Мы пошли вдоль дороги, но вскоре подошли к месту, где падали мины и свистели пули. Пройдя еще немного вперед, мы стали понимать, что так просто из этого места не выйдешь, что немцы наблюдают за дорогой, и что дальше идти, не зная пути, нельзя. Постояв немного, мы повернули назад и часа в два ночи вернулись к своей машине, которая стояла на том же месте. Мы рассказали о том, что нам удалось видеть, сварили себе гречневой каши, поев ее немного, отогрелись около костра. Надо было опять ждать. Морозило, пошел небольшой снежок, грязь на дороге замерзла, из-за туч порой выглядывала луна, освещая мрачную, застывшую реку машин, тягачей, орудий, лица дремавших людей, всю эту страшную, необычную картину. Но вот на востоке забрезжила заря, начинало светать, все больше рассеивался мрак, все яснее становилось видно наши грязные опухшие лица, ввалившиеся глаза, отросшие за эти дни бороды.
И вдруг в колонне почувствовалось какое-то движение. Оно, как электрический ток пробежало от машины к машине, от человека к человеку. Все, даже не зная в чем дело, стали заводить машины, послышался шум моторов, ожил огромный поток, казалось уже застывших машин. Теперь работали почти все моторы, бензиновая гарь наполнила чистый морозный воздух. По колонне быстро, как ветер разнеслась весть, которую мы ждали уже целые сутки. Говорили, что какой-то полковник сказал, что окружение прорвано, что, если ехал по проселочной дороге левее шоссе, то можно вырваться из окружения. Вскоре эти слова сделались достоянием всех. Наша машина стояла на шоссе довольно близко от того проселка, на который теперь устремились машины. Сначала машины придерживались дороги, но потом стали обгонять друг друга, и вдоль небольшой проселочной дороги потянулась лента машин, эта лента становилась все шире, наша машина тоже ехала по целине. Ехать по целине можно было без особых затруднений, так как земля промерзла, и поле был довольно ровное. Постепенно образовалась целая лавина машин, но вот машинам преградила дорогу небольшая речка со сравнительно пологими берегами, около этой речки образовалось целое море машин. Сначала машины ждали очереди около небольшого моста, но вскоре стали форсировать речку, невзирая на то, в каком месте это приходилось делать. Мы тоже стали форсировать преграду, выбрав место, где берега были более пологие, а речка казалась нам мельче. Мы вылезали из машины, и шофер, разогнавшись, попытался с ходу взять преграду. Машина, подскакивая на бугорках, съехала с берега, рассекая воду, переехала речку, но не смогла выехать на противоположный берег. То, что в другое время было бы невероятным, было совершено нами в несколько минут. Мы все навалились на машину сзади и, обливаясь потом, буквально вынесли ее на берег. Таким же широким фронтом форсировали речку сотни машин, дальше поле как-то сужалось, и здесь образовалась страшная сутолока. В это время мне пришлось увидеть картину человеческого безумия. Впереди стоял бензовоз, кран его был открыт, и из него хлестал бензин, около бензовоза творилось что-то необыкновенное: десятки людей с ведрами старались налить себе бензин, и все хотели сделать это первыми. Люди отталкивали друг друга, подсовывали свои ведра под струю и, удовлетворялись, если в ведро наливалось несколько литров бензина. Затем они бежали к своим машинам. Я видел, как какой-то командир, чтобы набрать бензина, ударил одного из стоявших перед ним в висок рукояткой нагана, тот пошатнулся и упал. Но этот эпизод не был чем-то особенным в той обстановке дикого стремления вперед, которая царила кругом. Скоро машины вырвались на широкое поле и сплошной лавиной, шириной, может быть, немногим менее километра, неслись вперед. Трудно представить себе эту картину, но она была совершенно необыкновенной, это была картина какого-то безумия, порыва вперед, казалось, что эта несущаяся лавина может снести все на своем пути.

Наша машина была почти в самых первых рядах, с нее было видно почти всю головную часть потока. В середине ехали автомашины, справа около опушки леса неслась конница, отставая от нее бежала пехота, слева от колонны машин тоже было видно кавалерию пехоту, и вся масса имела одно только движение - только вперед, вперед, как можно быстрее, вперед, несмотря ни на какие преграды, вперед, не жалея ни машин, ни себя. А впереди расстилалось поле, кое-где покрытое кочками, поле, запорошенное свежим снегом, подмороженное небольшим морозом, на другом конце которого виднелось небольшое село с белой колокольней. Солнце розоватыми утренними лучами осветило и замерзшую землю, и тихую колокольню, и запорошенный первым снегом лес, и лавину машин, лошадей и людей, стремительно несущихся вперед.

И вдруг со стороны деревушки разом застучали пулеметные и автоматные очереди, перед колонной просвистели и разорвались, взметнув в воздух комья грязи, мины. Точно по невидимому мановению жезла какого-то волшебника, головная часть колонны на мгновение замерла, как бы остановилась в позе стремительного движения вперед, как на картине какого-нибудь великого баталиста, а затем повернула и понеслась назад. Произошла страшная сутолока, некоторые машины еще продолжали двигаться вперед. Машины сталкивались, опрокидывались, налезали друг на друга, люди выскакивали из машин и бежали вглубь колонны и в сторону леса, который был у нас до этого по правую руку, а теперь стал по левую. Под радиатором нашей машины разорвалась мина, и машина остановилась, теперь она уже была не нужна, мы соскочили с нее и влились в общий поток бегущих людей. Когда я подбежал к лесу, то увидел среди окружающих меня только одного знакомого мне человека, то был Александр Волков.
Пройдя в направлении на юг, мы пересекли лесок, вышли на поле, по которому так же, как и мы, шло довольно много людей. Мы шли просто так, сами не знали куда идем. Может быть, мы думали, что нам там случайно удастся найти выход из окружения, но вскоре увидели, что это невозможно. Как только мы отошли по полю метров 500 от опушки леса, засвистели мины, и рядом с нами раздалось несколько взрывов. Все люди, бывшие тут, побежали обратно в лесок, и мы вместе с ними. На опушке леска мы нашли несколько разбитых машин, рядом валялись трупы убитых людей. Эти машины принадлежали, очевидно, какому-то отделу вещевого снабжения, потому что в них были теплые сапоги и пилотки. Сапоги нам были не нужны теплые пилотки мы взяли и с удовольствием надели их на свои головы. На моей пилотке была звезда, которую я хранил еще со времени когда, будучи студентом, я стажировался на командира взвода, бросив старую пилотку, я переколол звезду на новую теплую пилотку. Те бойцы и командиры, у которых были ботинки, стали менять их на сапоги. Как сейчас помню эту картину в лесу: около машин с обмундированием люди мерили сапоги, пилотки, бросали свои старые вещи, разговаривали между собой. Основным вопросом был вопрос- как выйти из окружения. Нашлись люди, которые уже знали, как выходили из окружения. Выходили отрядами по сто и двести человек.

Этот способ был самый безрезультатный. Такая группа сразу замечалась немцами и, будучи сравнительно малочисленной, почти вся погибала или попадала в плен. Лучше было попытать счастье, попробовав проскочить мимо окружающих немцев маленькой группой. Такая группа могла рассчитывать на то, что ее не заметят, и в этом случае за ней оставался полный успех.

Посидев немного и отдохнув, мы пошли бродить по лесу. Он был полон людей, обычно это были или одиночки, или группы из двух-трех человек, знакомых между собой по службе в одной части. 9 середине дня мы встретили знакомого, это был заместитель начальника первого отдела нашей дивизии майор из запаса Миняев, и он и мы очень обрадовались встрече, теперь нас было уже трое, но ни у кого из нас не было ни крошки съестного. Голод напомнил нам, что в нашей полуторке осталась гречневая крупа, и мы стали строить план, как нам попасть к нашей машине. Мы подошли, к тому месту, откуда было видано поле, бывшее свидетелем событий сегодняшнего дня. На нем виднелись брошенные машины. Идти на поле при свете было невозможно - могли заметить немцы, и мы стали ждать сумерок. Миняев остался на опушке леса, а мы с Волковым пошли к нашей машине, чтобы добыть интересующую нас крупу. Опасаясь обстрела со стороны немцев, мы осторожно пробирались к тому месту, где стояла наша машина. Поле носило следы разыгравшейся утром трагедии, на земле валялись трупы убитых людей, мы обратили внимание на то, что большинство из них лежало лицом к земле, как бы обхватывая ее руками. Наконец, мы подошли к своей машине: без людей, среди этого безмолвного поля она показалась нам какой-то нужой. Я поднялся на кузов машины и тут окончательно убедился, что мы нашли то, что искали, по кузову было рассыпано несколько горстей гречневой крупы, но мешка не было. Очевидно, кто-то нас опередил. С пустыми руками мы вернулись к Миняеву. Эта ночь была холоднее других ночей, мороз доходил до 5-6 градусов, по крайней мере, так нам казалось. Усталые и изнемогающие от желания заснуть мы старались потеплее устроиться в какой-то копне льна, но у нас ничего не вышло. Мы ложились рядом, накрывались пучками льна, но холод пробирал до костей, коченели ноги, болели кости. Вскоре мы поняли, что заснуть не удастся. Тогда мы встали и начали бродить по лесу. Затем решили выйти из окружения. Выбрав определенное! направление, мы стали двигаться в этом направлении через лес. Мы прошли километров пять и подошли к месту, где на границах окруженного участка расположилась какая-то часть. Пройдя вперед за линию обороны, мы вскоре были обстреляны из автомата и, увидев, что нас заметили, вернулись обратно и опять стали бродить по лесу. Кругом были люди, в некоторых местах разожгли костры, около них грелись, а те, у кого было что-нибудь съестное, варили в котелках пищу. Мы подошли к одному из таких костров и старались согреться.

Вдруг один из сидевших около огня вскрикнул, схватился за грудь и упал на землю, затем над нами просвистело несколько пуль, это стреляли немецкие снайпера. После этого все отбежали от костра. Больше к кострам мы не подходили. В эту ночь мы повидались и поговорили со многими людьми. Разговоры эти начинались с вопросов. "Из какой вы части? Из какого города? Кадровый или ополченец?", Из этих разговоров мы узнали, что под Вязьмой в окружении находились штабы и части нескольких армий. Тут были представители всех родов войск, большинство было кадровых, но встречались и ополченцы, здесь были люди из разных мест страны: с Урала, из Сибири, но больше всего попадалось москвичей. Все разговоры сводились к одному вопросу: как выйти из окружения. Приводились примеры удачных и неудачных выходов, и мы приходили к выводу, что легче всего было выйти небольшой группой, но для этого надо было изучить местность, выяснить, в каком месте легче пройти через кольцо немецкого окружения.
Вот со стороны востока небо стало светлее, затем заалела заря, и мы опять увидели ту картину, к которой стали привыкать, если только к этому можно привыкнуть, мы увидели множество таких же, как мы, грязных, обросших и исхудавших людей и, нередко, валявшиеся около них трупы. Теперь, утром, в пору, когда люди обычно встают после сна, мы почувствовали еще больше свою усталость, почувствовали еще больше голод, ощутили какую-то дремоту, казалось, еще больше замерзли и продрогли. Из нас троих наиболее крепким и выносливым был Александр Волков, но и он был изрядно подавлен всей этой обстановкой. В эти дни я понял, что значит постоянно замерзать, что значит не спать несколько суток подряд, что значит смертельно устать. Я хорошо помню, что холод, голод и усталость снижали волю к жизни, делая жизнь какой-то постоянной пыткой, и, несмотря на это, мы находили силы на то, чтобы думать, как выйти из окружения, на то, чтобы найти этот выход. Давала нам силы мысль о судьбе нашей Родины: эта мысль тревожила нас, и мы говорили и думали о том, что теперь происходит, куда пошли немцы, где теперь фронт. И мы не хотели выходить из борьбы, окружить нас - это еще не значит взять нас. Думали мы и о судьбе наших близких, о том, что они теперь переживают, о том, что будет с ними, если мы уже никогда к ним не вернемся. В общем, в нас просыпалось чувство активного сопротивления окружающему нас врагу.
Выбрав местечко повыше, мы осмотрели местность и увидели, что в сторону востока шел лес. Решив, что лесом пройти будет легче, мы пошли в сторону востока, думая разузнать за день, где можно выйти из окружения по условиям местности и по опыту тех, Кто уже пытался это сделать. Мы прошли несколько километров и остановились в небольшой ложбине, в которой и около которой собралось несколько сотен таких же, как мы людей. Мы сели отдохнуть и поговорить о нашей судьбе. Вскоре над нами появился немецкий самолет, до этого я таких самолетов не видел: он был небольшой, с сильно выгнутыми резко-геометрического очертания крыльями. Кто-то назвал этот самолет "кривой ногой". "Кривая нога" пролетела на сравнительно небольшой высоте над ложбиной, где сидели люди, и улетела. Буквально через несколько минут после ее исчезновения в районе ложбинки начали падать мины - немцы простреливали место скопления людей.

Не желая стать жертвой немецкой мины, мы, как и другие, бегом пустились по лесу. Всякий раз, когда над нами протяжно свистела мина, мы ложились на землю. Через несколько минут мы уже были вне зоны обстрела и продолжали свой путь на восток. Вдруг кто-то окликнул майора Миняева, он обернулся и увидел несколько человек, которые оказались командирами и бойцами из артиллерийского полка нашей дивизии. Одного из них, помнится, капитана, Миняев знал, так как тот бывал в первом отделе нашего штаба по дедам службы. Мы решили соединиться, теперь нас стало человек восемь. Как выяснилось из разговоров, они определенного плана по выходу из окружения еще не имели. Выслушав наш план, они охотно к нему присоединились, и мы все вместе пошли по лесу в сторону востока. Так же, как и у нас, у товарищей из артиллерийского полка не было ни крошки пищи, и они, так же, как и мы, не спали уже шестые сутки. Сон овладевал нами, мы брели, с трудом передвигая ноги, почти не разговаривая между собой. Вот уже четвертые сутки мы находились в окружении, несколько раз за последние дни мы побывали под автоматными, пулеметными и минометными обстрелами, участвовали в боях, повидали страшные картины смерти и разрушения.
Четвертые сутки мы чувствовали себя в огромной западне, окруженной армией врага, который находился в ожидании, когда мы полностью потеряем силы, волю к борьбе и жизни и начнем сдаваться в плен. Тяжелые мысли одолевали нас, нам было обидно, что здесь, на родной земле, на гибель и плен были обречены многие десятки тысяч людей, огромное количество машин и всякой техники "Но, - думали мы, - пока у нас есть силы и возможности, не дадимся мы немцам." В этом нашем сопротивлении, в этой воле людей борьбе было то положительное, что возвышает Вяземское окружение над многими окружениями из истории войны. Несмотря на отсутствие общего командования. Вяземское окружение оказывало сопротивление немецким войскам. Местами это сопротивление было организовано отдельными командирами, около которых сохранились части их полков, батальонов, дивизий и армий, местами это сопротивление возникало стихийно, как протест русских людей против действий врага, вторгшегося в пределы нашей Родины. Кто был под Вязьмой, тот представляет себе огромные масштабы происходивших там событий, тот представляет себе ужас пережитого людьми, которые были в числе окруженных частей, тот представляет себе значение для судьбы Москвы, а может быть, Родины, того сопротивления, которое оказало Вяземское окружение немецко-фашистской армии. Вяземское окружение было одной из самых крупных операций первых месяцев Великой Отечественной Войны.

Несмотря на всю тяжесть потерь, понесенных нашей армией в октябре 1941 года под Вязьмой, Вяземское окружение сыграло большую роль в переломе военных событий в нашу пользу в этот тяжелый момент Великой Отечественной войны. Возникшее под Вязьмой сопротивление вынудило немецкое командование выделить значительную часть наступающей в сторону Москвы армии для проведения борьбы с окруженными войсками. Вяземское окружение являет сотни и тысячи героических подвигов как отдельных командиров, так и целых войсковых групп, порой достигавших по численности до десяти тысяч человек. Эти подвиги замечательны еще и тем, что люди, совершавшие их, находились в невероятно тяжелых условиях окружения, условиях, о которых лишь некоторое бледное представление дают картины, описанные в этом повествовании. Эти подвиги замечательны и тем, что происходили они в самый тяжелый момент, когда, казалось, судьба Родины была в величайшей опасности, и в месте, где, кажется, соединились все несчастья, преследовавшие нас летом и осенью 1941 года.

У нас мало писали об окружении под Вязьмой, относя огульно и целиком все это явление к числу крупнейших неудач нашей армии. Это неправильный взгляд, Вяземское окружение заслуживает того, чтобы его изучили, описали в литературе, оценили все его положительное значение, подняли на должную высоту подвиги тысяч людей, тех, что боролись, погибали и побеждали под Вязьмой. А надо прямо сказать, что пребывание в окружении под Вязьмой расценивалось, как отрицательный момент в наших биографиях, и это приходилось не раз чувствовать при дальнейшей службе в армии, почта до самого конца войны, когда этот факт вообще стали игнорировать, как бы за давностью времени. Я здесь не говорю о наших товарищах по дальнейшей службе в армии, они всегда со вниманием слушали рассказы о Вяземском окружении и отдавали должное тому, что мы пережили в то суровое время (так было со мной, думаю, так было и с тысячами других участников Вяземского окружения). Надо приветствовать то изменение отношения, которое произошло за последнее время к тем, кто попал в плен в районе Вязьмы, к этим людям после их возвращения из плена было очень несправедливое отношение, и им пришлось немало пережить в связи с этим. Ведь не всем посчастливилось выйти из окружения, не у всех хватило на то сил, да и не всем представились для этого благоприятные обстоятельства. Нельзя судить людей, лишенных командования, лишенных пищи, зачастую не имеющих никаких боеприпасов, недостаточно хорошо одетых й замерзавших в условиях рано начавшейся зимы 1941 года, людей, которые были со всех сторон окружены вооруженной до зубов немецко-фашистской армией. Кроме того, надо иметь в виду, что многие из них оказывали немцам вооруженное сопротивление и использовали все имеющиеся у них средства прежде, чем были вынуждены безысходностью своего положения сдаться в плен, вернее, они не сдались в плен, а были взяты в плен против их воли немецко-фашистскими войсками.

Однако, продолжу описание того, что происходило с нашем маленькой группой. Стараясь поплотнее закрыться нашими плащ-палатками, чтобы сохранить тепло нашего тела, мы медленно шли по лесу. Вдруг невдалеке мы увидели большую толпу людей, которая собралась около двух машин. Мы решили узнать, что там делается.

Когда наша группа подошла к машинам, мы увидели, что люди расхватывают мешки с сахаром и ящики с концентратами. Протиснувшись к машинам, мы умудрились достать себе несколько килограммов прекрасного кускового сахара, несколько десятков кусков концентратов из пшенной крупы и довольно большой кусок самого настоящего мяса. Отойдя от машины, где нам удалось получить продовольствие и выбрав ложбину поудобнее, мы занялись приготовлением обеда. Были мобилизованы все котелки, в которых на костре варилось мясо, пшенный концентрат, но, не дожидаясь этого прекрасного обеда, мы ели сахар. Вскоре мясо сварилось, каждый из нас получил кусок весом не менее полу-килограмма и мог утолить свой голод. Нам удалось раз добыть соль, выменяв ее у одного из соседей на сахар.

В это время над лесом, где мы обедали, пролетела опять "кривая нога", и вскоре опять засвистели мины. Стреляло пять или шесть минометов. Мины сначала разрывались метров за сто пятьдесят от нас, затем с каждым залпом ряд разрывов все приближался к нам. Хорошо помню свист летящей мины: сначала этот свист бывает еле слышным, затем, все нарастая, оканчивается взрывом. Мы не стали никуда убегать, а, поплотнее прижавшись к земле, уплетая свое мясо, лежали на том же самом месте. Одна мина плюхнулась совсем рядом с нами, метрах в трех - четырех, но она почему-то не взорвалась. Затем шеренга взрывов перенеслась куда-то вглубь, и мы могли спокойно перейти к своей каше. В это время Саша Волков окрикнул какого-то красноармейца, проходившего мимо нас, он назвал его по имени. Тот обернулся и назвал Волкова "Сашей". Они подошли и пожали друг другу руки. Красноармеец, с которым поздоровался Волков, был из одной с ним деревни. Хотя они не виделись уже довольно много лет, они узнали друг друга. Он подошел к нашему костру и с удовольствием поел пшенной каши, которую мы ему предложили, и у нас завязался разговор.
Сначала Волков рассказал, как мы хотим выйти из окружения, а потом заговорил его односельчанин. Он сказал нам, что у них сохранилась половина кадрового состава саперного батальона, помнится, около 400 бойцов, сказал, что этой ночью они будут выходить из окружения и предложил нам присоединиться к его части. Несколько пожалев о своем плане, мы решили воспользоваться его приглашением.
Вычистив свои котелки, разделив между собой сахар и пшенные концентраты, мы двинулись за товарищем Саши. Совсем поблизости от того места, где мы варили себе еду, был небольшой овраг, в нем то и расположился батальон, в котором служил Сашин земляк. Они видели и лежали на земле, кое-где горели костры, на них готовили пищу. У них были еще некоторые запасы продовольствия. Народ это был все рослый, крепкий, одного возраста; как говорится, кадровики.

Не помню, с кем мы вели переговоры о нашем присоединении к батальону, но здесь возник такой план: наша группа должна была выполнить роль разведки при выходе из окружения, это соответствовало и нашим планам. Нам дали бойкого, живого паренька, который в прошлую ночь, разведывая дорогу для батальона, два или три раза пробирался незамеченным через линию немецкого окружения и возвращался назад. Он говорил, что в лесу наша группа сможет пройти незаметно, а за ней пойдет батальон, который должен будет в случае нашей удачи, подползти к позициям немцев и, внезапно напав на них, прорвать линию обороны и вырваться из окружения.

План этот был более реален, чем наш. Теперь приближалось время, когда мы этот план должны были превратить в действительность.

Все хорошо понимали, что могут возникнуть большие трудности, что дело не обойдется без жертв с нашей стороны и многий придется погибнуть этой ночью в этом неизвестном лесу. Мы наломали себе веток, положили на них плащ-палатки и улеглись, прижимаясь друг к другу. После еды нами овладела какая-то дремота: это не был сон, это было какое-то полузабытье. Днем холод был меньше, на солнце, которое показывалось из-за туч, начинал таять выпавший эти дни снежок. Было довольно тихо, трудно было подумать, что здесь, почти рядом, расположено около 400 людей, которым этой ночью предстоит испытать в неравном бою свою судьбу. Отдыхая мы старались восстановить свои силы, которые, как мы понимали, будут нужны нам этой ночью.

Но неожиданное обстоятельство изменило еще раз все наши планы.

Часть 1

Николай Барякин, 1945 год

НАЧАЛО ВОЙНЫ

Я работал бухгалтером Пелеговского лесничества Юрьевецкого лесхоза. 21 июня 1941 года я приехал домой к отцу в Нежитино, а на следующее утро, включив детекторный приемник, услышал страшное известие: на нас напала гитлеровская Германия.

Эта страшная весть быстро разнеслась по селу. Началась война.

Я родился 30 декабря 1922 года и, так как мне не исполнилось даже 19 лет, я и мои родители посчитали, что на фронт меня не возьмут. Но уже 11 августа 1941 года я был призван в армию по спецнабору, и с группой юрьевчан меня направили в Львовское военное пулеметно-минометное офицерское училище, которое к этому времени перебазировалось в г. Киров.

Окончив училище в мае 1942 года, я получил звание лейтенанта и был отправлен в действующую армию на Калининский фронт в район г. Ржева в Третью стрелковую дивизию 399-го стрелкового полка.

После разгрома немцев под Москвой здесь с мая по сентябрь 1942 г. шли ожесточенные оборонительно-наступательные бои. Немцы на левом берегу Волги соорудили многоэшелонированную оборону с установкой дальнобойных орудий. Одна из батарей под кодовым названием «Берта» стояла в районе дома отдыха имени Семашко, и именно здесь в конце мая 1942 года мы начали наступление.

ДЕВЯТНАДЦАТИЛЕТНИЙ КОМАНДИР РОТЫ

Под моим командованием находился взвод 82-мм минометов, и мы прикрывали огнем наши стрелковые роты.

В один из дней немцы предприняли атаку, бросив на нас танки и большое количество бомбардировщиков. Наша рота занимала огневую позицию в непосредственной близости с окопами пехоты и вела беспрерывный огонь по немцам.

Бой был жарким. Один расчет был выведен из строя; командир роты, капитан Викторов, был тяжело ранен и он велел мне принять командование ротой на себя.

Так впервые в тяжелых боевых условиях я стал командиром подразделения, в котором было 12 боевых расчетов, хозвзвод, 18 лошадей и 124 человек солдат, сержантов и офицеров. Для меня это было великим испытанием, т.к. в это время мне было всего 19 лет.

В одном из боев я получил осколочное ранение в правую ногу. Восемь дней мне пришлось пробыть в санроте полка, но рана быстро затянулась, и я вновь принял роту. От взрыва снаряда меня легко контузило, и голова еще долго болела, а в ушах иногда стоял адский звон.

В сентябре 1942 года после выхода к берегу Волги наша часть была выведена из зоны боев на переформировку.

Непродолжительный отдых, пополнение, подготовка, и нас снова кинули в бой - но уже на другом фронте. Наша дивизия была введена в состав Степного фронта и теперь мы с боями продвигалась в Харьковском направлении.

В декабре 1942 года мне было досрочно присвоено звание старшего лейтенанта, и я был официально назначен заместителем командира минометной роты.

Мы освободили Харьков и подошли вплотную к Полтаве. Здесь был ранен командир роты старший лейтенант Лукин, и я снова принял командование ротой.

РАНЕНАЯ САНИТАРКА

В одном из боев за небольшой населенный пункт наша ротная санитарка Саша Зайцева была ранена в область живота. Когда мы подбежали к ней с одним командиром взвода, она вынула пистолет и закричала, чтобы мы к ней не подходили. Молодая девчонка, она даже в минуты смертельной опасности сохранила чувство девичьего стыда и не желала, чтобы мы обнажили ее для перевязки. Но выбрав момент, мы отобрали у нее пистолет, сделали перевязку и отправили в медсанбат.

Спустя три года я снова встретил ее: она вышла замуж за офицера. В дружеской беседе мы вспомнили этот случай, и она серьезно сказала, что если бы мы не отобрали у нее оружие, она бы могла пристрелить нас обоих. Но тогда она сердечно поблагодарила меня за спасение.

ЩИТ ИЗ МИРНЫХ ЖИТЕЛЕЙ

На подступах к Полтаве мы с боями заняли деревню Карповку. Окопались, установили минометы, произвели пристрелку «веером» и в предвечерней тишине сели ужинать прямо на командном пункте.

Вдруг со стороны немецких позиций послышался шум, и наблюдатели сообщили, что к деревне движется толпа народа. Уже стемнело и из мрака донесся мужской голос:

Братцы, за нами немцы, стреляйте, не жалейте!

Я тут же по телефону дал команду на огневую позицию:

Заград огонь № 3,5 мин, беглый, огонь!

Через мгновенье шквал минометного огня обрушился на немцев. Крик, стон; ответный огонь потряс воздух. Батарея сделала еще два огневых налета, и все стихло. Всю ночь до рассмета мы стояли в полной боевой готовности.

Утром от оставшихся в живых русских граждан мы узнали, что немцы, собрав жителей близлежащий хуторов, заставили их толпой двинуться на деревню, а сами шли вслед за ними, рассчитывая, что так они смогут захватить Карповку. Но они просчитались.

ЗВЕРСТВО

Зимой 1942-43 гг. мы впервые освободили Харьков и успешно двигались дальше на запад. Немцы в панике отступали, но и отступая, совершали свои страшные дела. Когда мы заняли хутор Большие Майданы, оказалось, что в нем не осталось ни одного человека.

Фашисты буквально в каждом доме разворотили отопительные приборы, выбили двери и стекла, а часть домов спалили. Посреди хутора они уложили друг на друга старика, женщину и девочку-ребенка и пронзили их всех троих металлическим ломом.

Остальные жители были сожжены за хутором в скирде соломы.

Мы были изнурены длительным дневным переходом, но когда увидели эти страшные картины, никто не пожелал останавливаться, и полк двинулся дальше. Немцы не рассчитывали на такое и ночью, захваченные врасплох, поплатились за Большие Майданы.

И сейчас, как живая, встает передо мной катина: ранним утром замерзшие трупы фашистов складывались штабелями на повозки и свозились в яму, чтобы навсегда убрать эту нечисть с лица земли.

ОКРУЖЕНИЕ ПОД ХАРЬКОВЫМ

Так, с боями, освобождая хутор за хутором, мы глубоко вторглись узким клином на украинскую землю и подошли к Полтаве.

Но фашисты несколько оправились и, сконцентрировав в этом участке фронта большие силы, перешли в контрнаступление. Они отрезали тылы и окружили Третью танковую армию, нашу дивизию и ряд других соединений. Возникла серьезная угроза окружения. Был дан приказ Сталина о выходе из окружения, была выслана помощь, но планового отхода не получилось.

Мы с группой пехоты в составе двенадцати человек были отрезаны от полка мотоколонной фашистов. Укрывшись в железнодорожной будке, мы заняли круговую оборону. Фашисты, выпустив пулеметную очередь по будке, проскочили дальше, а мы сориентировались по карте и приняли решение перейти через автостраду Змиев-Харьков и лесом выходить на Змиев.

По дороге бесконечным потоком шли машины фашистов. Когда стемнело, мы улучили момент и, взявшись за руки, перебежали через тракт и очутились в спасительном лесу. В течение семи дней мы петляли по лесу, ночью в поисках съестного заходили в населенные пункты, и наконец выбрались к городу Змиеву, где находился оборонительный рубеж 25-й стрелковой гвардейской дивизии.

Наша дивизия была расквартирована в Харькове, и на другой день я был в объятьях своих боевых друзей. Мой ординарец Яковлев из Ярославля передал мне письма, которые пришли из дома, и сказал, что он послал моим родным извещение о том, что я погиб в боях за Родину в районе Полтавы.

Это известие, как я потом узнал, было тяжким ударом для моих близких. К тому же незадолго до этого умерла моя мать. О ее смерти я узнал из писем, которые передал мне Яковлев.

СОЛДАТИК ИЗ АЛМА-АТЫ

Наша дивизия была выведена на переформирование в район села Большетроицкого Белгородского района.

Снова подготовка к бою, учения и принятие нового пополнения.

Запомнился случай, который впоследствии сыграл большую роль в моей судьбе:

Ко мне в роту был направлен солдат из Алма-Аты. Позанимавшись несколько дней во взводе, куда он был определен, этот солдатик попросил командира, чтобы тот разрешил ему переговорить со мной.

И вот мы встретились. Грамотный, культурный человек в пенсне, одетый в солдатскую шинель и ботинки с обмотками, он выглядел как-то жалко, беспомощно. Извинившись за беспокойство, он попросил его выслушать.

Он рассказал, что работал в Алма-Ате главным врачем, но поругался с облвоенкомом, и его направили в маршевую роту. Солдат клялся, что принесет больше пользы, если будет выполнять обязанности хотя бы санинструктора.

Каких-либо документов в подтверждение сказанного у него не было.

Вам все равно надо готовиться к предстоящим боям, - сказал ему я. - Учитесь окапываться и стрелять, и привыкайте к фронтовой жизни. А я доложу о вас командиру полка.

На одной из рекогносцировок я рассказал эту историю командиру полка, и через несколько дней солдатика откомандировали из роты. Забегая вперед, скажу, что он действительно оказался хорошим медицинским специалистом. Он получил звание военврача и был назначен начальником медсанбата нашей дивизии. Но обо всем этом я узнал много позднее.

КУРСКАЯ ДУГА

В июле 1943 года началось великое сражение на Орловско-Курской дуге. Наша дивизия была введена в действие, когда, измотав немцев на оборонительных рубежах, весь фронт перешел в наступление.

В первый же день при поддержке танков, авиации и артиллерии мы продвинулись на 12 километров и вышли к Северскому Донцу, сходу форсировали его и ворвались в Белгород.

Все смешалось в кромешном грохоте, в дыму, скрежетании танков и криках раненых. Рота, сменив одну огневую позицию и дав залп, снималась, занимала новую позицию, опять давала залп и снова двигалась вперед. Немцы несли большие потери: мы захватывали трофеи, орудия, танки, пленных.

Но и мы теряли боевых товарищей. В одном из боев был убит командир взвода из нашей роты, лейтенант Алешин: мы с почестями похоронили его на Белгородской земле. И долго, на протяжении более двух лет я вел переписку с сестрой Алешина, которая очень его любила. Она хотела все знать об этом хорошем парне.

Очень много солдат осталось навсегда лежать на этой земле. Даже очень много. Но живые шли дальше.

ОСВОБОЖДЕНИЕ ХАРЬКОВА

5 августа 1943 года мы снова вступили в Харьков, но теперь уже навсегда. В честь этой большой победы в Москве впервые за всю войну прогремели победные салюты.

На нашем участке фронта немцы, спешно отойдя в район г. Мерефы, наконец сумели организовать оборону и приостановить наступление советской армии. Они заняли выгодные позиции, все высоты и бывшие военные казармы, хорошо окопались, установили большое количество огневых точек и обрушили шквал огня на наши подразделения.

Мы тоже заняли оборону. Огневые позиции роты были выбраны очень удачно: командный пункт находился на стеклозаводе и был выдвинут прямо в окопы стрелковой роты. Батарея минометов стала вести прицельный огонь по окопавшимся немцам. С наблюдательного пункта просматривался весь передний край обороны немцев, так что я как на ладони видел каждую разорвавшуюся мину, которые ложились точно по траншеям.

Свыше четырех суток шли упорные бои за Мерефу. Сотни мин были выпущены на головы фашистов и, наконец, враг не выдержал нашего натиска. Утром Мерефу сдали.

В боях за этот город в моей роте погибло двенадцать человек. Прямо возле меня на наблюдательном пункте был убит мой ординарец Софронов, пензенский колхозник, - душевный человек, отец троих детей. Умирая, он попросил, чтобы я сообщил о его смерти жене и детям. Я свято исполнил его просьбу.

За участие в боях на Курской дуге многие солдаты и офицеры были награждены орденами и медалями Советского Союза. Много наград получило и наше подразделение. За освобождение Харькова и за бои на Курской дуге я был награжден Орденом Красной Звезды и получил трехкратное личное поздравление верховного главнокомандующего т. Сталина И.В.

В августе 1943 г. мне было досрочно присвоено очередное звание капитана и в этом же месяце я был принят в ряды Коммунистической партии. Партийный билет, орден и погоны парадной формы мне были вручены заместителем командира дивизии на огневой позиции батареи.

ВЕРНЫЙ КОНЬ

После завершения Курской битвы наша Третья стрелковая дивизия в составе Второго Украинского фронта вела бои за освобождение Украины.

В тот день полк был на марше, шла перегруппировка войск фронта. Рассосредоточившись поротно мы с соблюдением маскировки двигались по проселочным дорогам. В составе первого стрелкового батальона наша минрота двигалась последней, за нами шел штаб батальона и хозчасть. И когда мы вошли в узкую лощину небольшой речушки, нас неожиданно обстреляли с бронемашин немцы.

Я ехал верхом на красивом сером очень умном коне, который от каких-каких смертей не спасал меня. И вдруг резкий удар! Прямо возле моей ноги у стремени вонзилась пуля, выпущенная из крупнокалиберного пулемета. Конь Мишка вздрогнул, потом взвился на дыбы и повалился на левый бок. Я только успел соскочить с седла и укрылся за телом Мишки. Он застонал, и все было кончено.

Вторая пулеметная очередь еще раз поразила бедное животное, но Мишка уже был мертв - и он, мертвый, опять спас мою жизнь.

Подразделения приняли боевой порядок, открыли прицельный огонь, и группа фашистов была уничтожена. Три транспортера взяли как трофеи, шестнадцать немцев попали в плен.

ПОЛИЦАЙ

На исходе дня мы заняли небольшой хуторок, расположенный в очень живописнам месте. Была пора золотой осени.

Расквартировали людей, расставили в боевой готовности минометные повозки, установили часовых, и втроем - я, мой заместитель А.С. Котов и ординарец (фамилию его уже не помню) - пошли в один из домов на отдых.

Хозяева, старичок со старушкой и две молодые женщины, встретили нас очень приветливо. Забраковав наш армейский паек, они приподнесли нам на ужин всяких явств: дорогого немецкого вина, самогонки, фруктов.

Мы вместе с ними приступили к еде, но в какой-то момент одна из женщин передала Котову, что в доме скрывается сын хозяев, полицай, и что он вооружен.

Капитан, давай закурим, - позвал меня Котов, взял под руку и вывел на улицу.

У крыльца спокойно стоял часовой. Котов торопливо передал мне, что сказала ему молодая женщина. Мы предупредили часового, и велели ему следить, чтобы из дома никто не выходил. Подняли по тревоге взвод, оцепили дом, произвели обыск и нашли этого негодяя в сундуке, на который я несколько раз садился.

Это был мужчина лет 35-40, здоровый, холеный, в немецком обмундировании, с пистолетом «Парабеллум» и немецким автоматом. Мы его арестовали и отправили под конвоем в штаб полка.

Оказалось, что в доме этой семьи квартировал немецкий штаб, и все они, кроме женщины, которая предупредила нас, работали на немцев. А она была женой второго сына, сражавшегося в частях советских войск. Немцы ее не трогали, т.к. старики выдавали ее за свою дочь, а не за невестку сына. А что сын жив и воюет против немцев, знала только его жена. Родители же считали его погибшим, т.к. еще в 1942 г. получили «похоронку». На чердаке и в сарае было изъято много ценных фашистских документов.

Не будь этой благородной женщины, с нами в ту ночь могла бы случиться трагедия.

АЛЕКСАНДР КОТОВ

Как-то вечером во время привала группа солдат приволокли трех немцев: офицера и двух солдат. Мы с Котовым стали их спрашивать, из какой они части, кто они такие. И не успели опомниться, как офицер вынул пистолет из кармана и в упор выстрелил в Которва. Я резким движением выбил у него пистолет, но было поздно.

Александр Семенович приподнялся, как-то спокойно вынул свой неразлучный «ТТ» и всех пристрелил самолично. Пистолет выпал из его рук и Саши не стало.

Он и сейчас стоит передо мной, как живой - всегда веселый, подтянутый, скромный, мой заместитель по политчасти, мой товарищ, с которым я вместе прошел больше года по полям войны.

Однажды мы были на марше и, как всегда, двигались с ним верхом впереди колонны. Население встречало нас с радостью. Все, кто остался в живых, выбегали на улицы и искали среди солдат своих родных и знакомых.

Одна женщина вдруг пристально взглянула на Котова, взмахнула руками и с криком «Саша, Сашенька!» бросилась к его лошади. Мы остановились, спешились, отошли в сторону, пропуская колонну солдат.

Она повисла у него на шее, целовала, обнимала, плакала, а он осторожно отстранял ее: «Вы наверное ошиблись». Женщина отпрянула и с плачем опустилась на землю.

Да, она действительно ошиблась. Но и провожая нас, твердила, что он «точь-в-точь как мой Сашенька»…

В сложные ли минуты, в часы ли отдыха, он очень любил напевать веселую старинную мелодию: «Ты, Семеновна, трава зеленая…» И вдруг из-за какой-то нелепости погиб этот родной человек. Будь прокляты те три пленных немца!

Старший лейтенант Котов Александр Семенович похоронен на украинской земле под маленьким могильным холмиком - без памятника, без ритуалов. Кто знает, может, теперь на этом месте зеленеют хлеба или растет березовая роща.

ПСИХИЧЕСКАЯ АТАКА

Двигаясь с боями почти строго в южном направлении, наша дивизия вышла к укреплениям немцев в районе Магдалиновки и заняла оборону. После боев на Курской дуге, в боях за Карповку и другие населенные пункты наши части были ослаблены, бойцов в ротах было недостаточно и вообще в войсках чувствовалась усталость. Поэтому мы воспринимали оборонительные бои как передышку.

Солдаты окопались, установили огневые точки и, как всегда, произвели пристрелку по наиболее вероятным подступам.

Но отдыхать нам пришлось всего трое суток. На четвертый день рано утром, когда взошло солнце, прямо на наши позиции лавиной, строем двинулась немецкая пехота. Они шли под удары барабана и не стреляли; у них не было ни ни танков, ни авиации, ни даже обычной артподготовки.

Строевым шагом, в зеленых мундирах, с винтовками наперевес они шли в цепи под командованием офицеров. Это была психическая атака.

Оборону хутора занимал один неполный батальон, и в первые минуты мы даже несколько растерялись. Но прозвучала команда «К бою» и все приготовились.

Как только первые ряды немцев приблизились к пристреленному нами месту, батарея открыла огонь из всех минометов. Мины ложились точно по атакующим, но они продолжали двигаться в нашу сторону.

Но тут свершилось чуда, которого никто не ожидал. Из-за домов открыли огонь несколько наших танков, которые подошли на рассвете, и о которых мы даже не знали.

Под минометным, артиллерийским и пулеметным огнем психическая атака захлебнулась. Мы расстреляли почти всех немцев, только единицы раненых потом были подобраны нашими тыловыми отрядами. А мы снова пошли вперед.

ФОРСИРОВАНИЕ ДНЕПРА

Двигаясь во втором эшелоне 49-й армии, наша дивизия сходу форсировала Днепр западнее Днепропетровска. Подойдя к левому берегу, мы заняли временную оборону, пропустили ударные группы и, когда передовые войска закрепились на правом берегу, была организована и наша переправа.

Немцы беспрерывно контратаковали нас и обрушивали на наши головы беспощадный артиллерийский огонь и авиационные бомбы, но ничто не могло удержать наши войска. И хотя много солдат и офицеров навечно зарыто в днепровских песках, мы вышли на провобережную Украину.

Сразу после форсирования Днепра дивизия повернула круто на запад и повела бои в направлении города Пятихатки. Мы освобождали один населенный пункт за другим. Украинцы встречали нас с радостью, старались помогать.

Хотя многие даже не верили, что это пришли их освободители. Немцы убедили их, что русские войска разбиты, что идет армия иностранцев в погонах, чтобы всех их уничтожить, - поэтому действительно многие принимали нас за чужих.

Но это были какие-то минуты. Вскоре все бредни рассеивались, и наших ребят обнимали, целовали, качали и чем могли угощали эти славные многострадальные люди.

Постояв в Пятихатках несколько дней и получив необходимое пополнение, оружие и боеприпасы, мы снова повели наступательные бои. Перед нами стояла задача овладеть городом Кировоградом. В одном из боев был убит комбат Первого батальона; я находился на его КП и распоряжением командира полка был назначен вместо погибшего.

Вызвав начальника штаба батальона на КП, он передал через него распоряжение о принятии минроты лейтенантом Зверевым, а стрелковым ротам отдал приказ двигаться вперед.

После несколько упорных боев наши части освободили Желтые Воды, Спасово и Аджашку и вышли на подступы к Кировограду.

Теперь минная рота двигалась на стыке Первого и Второго стрелковых батальонов, поддерживая нас минометным огнем.

КАТЮШИ

26 ноября 1943 года мною был отдан приказ батальону вести наступление вдоль автодороги Аджамка-Кировоград, расположив роты уступом вправо. Первая и третья роты наступали в первой линии, а вторая рота шла за третьей ротой на расстоянии 500 метров. В стыке между вторым и нашим батальонм двигались две минометные роты.

К исходу дня 26 ноября мы заняли господствующие высоты, распороженные на кукурузном поле, и немедленно стали окапываться. С ротами, командиром полка и соседями была установлена телефоннаф связь. И хотя наступили сумерки, на фронте было неспокойно. Чувствовалось, что немцы ведут какую-то перегруппировку и что с их стороны что-то готовилось.

Линия фронта беспрерывно освещалась ракетами, шла стрельба трассирующими пулями. А со стороны немцев был слышен шум моторов, а иногда и крики людей.

Вскоре разведка подтвердила, что немцы готовятся к крупному контрнаступлению. Прибыло много новых частей с тяжелыми танками и самоходными установками.

Часа в три ночи мне позвонил командующий 49-й армии, поздравил с достигнутой победой и тоже предупредил, что немцы готовятся к бою. Уточнив координаты нашего месторасположения, генерал очень просил стойко держаться, чтобы не дать немцам смять наши войска. Он сказал, что 27-го к обеду будут введены свежие войска, а утром, если будет необходимость, будет дан залп из «Катюш».

Тут же на связь вышел начальник артиллерийского полка капитан Гасман. Поскольку мы с ним были хорошие друзьями, он просто спросил: «Ну что, сколько «огурцов» и куда тебе, дружок, подбросить?» Я понял, что речь шла о 120-миллиметровых минах. Гасману я дал два направления, куда нужно вести огонь в течение всей ночи. Что он исправно и выполнил.

Только перед самым рассветом наступила абсолютная тишина по всему фронту,

Утро 27 ноября было пасмурным, туманным и холодным, но вскоре выглянуло солнце, и туман стал рассеиваться. В дымке рассвета перед нашими позициями, как привидения, возникли немецкие танки, самоходки и фигурки перебегающих солдат. Немцы пошли в наступление.

Все всколыхнулось в один миг. Застрочил пулемет, загрохотали орудия, захлопали ружейные выстрелы. Мы обрушили на фрицев лавину огня. Не рассчитывая на такую встречу, танки и самоходки стали отходить назад, а пехота залегла.

Я доложил обстановку командиру полка и попросил срочной помощи, т.к. считал, что вскоре немцы снова пойдут в атаку.

И действительно через несколько минут танки, набирая скорость, открыли по линии стрелков прицельный пулеметно-артиллерийский огонь. Пехота вновь устремилась за танками. И в этот момент из-за опушки леса раздался долгожданный, спасительный залп «катюш», а через секунды - грохот разрывающихся снарядов.

Какое чудо эти «катюши»! Первый их залп я видел еще в мае 1942 года в районе Ржева: там они вели огонь термитными снарядами. Целое море сплошного огня на громадной площади и ничего живого - вот что такое «катюша».

Сейчас снаряды были осколочные. Они разрывались в строгом шахматном порядке, и там, куда направлялся удар, редко кто оставался в живых.

Сегодня «катюши» ударили точно по цели. Один танк загорелся, и оставшиеся солдаты в панике бросились назад. Но в это время с правой стороны, в двухстах метрах от наблюдательного пункта, появился танк «тигр». Заметив нас, он дал залп из пушки. Пулеметная очередь - и телеграфист, мой ординарец и связной были убиты. У меня зазвенело в ушах, я перекинулся из своего окопчика, потянулся к телефонной тубке и, вдруг получив горячий удар в спину, беспомощно опустился в свою ямку.

Что-то теплое и приятное стало разливаться по телу, в голове пронеслись два слова: «Все, конец», и я потерял сознание.

РАНЕНИЕ

Я пришел в себя на больничной койке, возле которой сидела пожилая женщина. Все тело ныло, предметы казались расплывчатыми, в левом боку ощущалась сильная боль, левая рука была безжизненной. Старушка поднесла к моим губам что-то теплое, сладкое, и я с великим усилием сделал глоток, а потом снова погрузился в забытие.

Спустя несколько дней я узнал следующее: наши части, получив новое подкрепление, о котором мне говорил генерал, отбросили немцев, захватили окраины Кировограда и здесь закрепились.

Поздно вечером меня случайно обнаружили санитары полка и вместе с другими ранеными доставили в медсанбат дивизии.

Начальник медсанбата (солдат алма-атинец, которого я спас когда-то от минометной плиты) узнал меня и тут же переправил к себе на квартиру. Он предпринял все возможное, чтобы спасти мне жизнь.

Оказалось, что пуля, пройдя в нескольких миллиметрах от сердца и раздробив лопатку левой руки, вылетела наружу. Длина раны была более двадцати сантиметров, и я потерял свыше сорока процентов крови.

Около двух недель мой алма-атинец и старушка-хозяйка круглосуточно ухаживали за мной. Когда я несколько окреп, они отправили меня на станцию Знаменку и сдали в санитарный эшелон, который здесь формировался. Война на Западном фронте была для меня окончена.

Санитарный эшелон, в который я попал, шел на восток. Мы проехали Киров, Свердловск, Тюмень, Новосибирск, Кемерово и наконец прибыли в город Сталинск (Новокузнецк). Почти месяц эшелон был в пути. Многие раненые в дороге умерли, многим прямо на ходу были сделаны операции, некоторые вылечились и возвратились в строй.

Меня из санпоезда вынесли на носилках и на скорой помощи доставили в госпиталь. Потянулись мучительные длинные месяцы постельной жизни.

Вскоре по прибытии в госпиталь мне была сделана операция (чистка раны), но и после этого я долгое время не мог ни повернуться, ни тем более встать или хотя бы сесть.

Но я стал поправляться и через пять месяцев меня направили в военный санаторий, расположенный под Новосибирском на живописном берегу Оби. Месяц, проведенный здесь, дал мне возможность окончательно восстановить здоровье.

Я мечтал возвратиться в свою часть, которая после освобождения румынского города Яссы уже именовалась Ясско-кишеневской, но все вышло иначе.

ВЫСШИЕ УЧЕБНЫЕ КУРСЫ

После санатория меня направили в Новосибирск, а оттуда - в город Куйбышев Новосибирской области, в учебный полк заместителя командира учебного минометного батальона, где готовился сержантский состав для фронта.

В сентябре 1944 г. полк перебазировался в район станции Хоботово под Мичуринск, а отсюда в декабре 1944 г. меня откомандировали в г. Тамбов на Высшие тактические курсы офицерского состава.

9 мая, Великий день Победы, мы встретили в Тамбове. Какое торжество, истинную радость, какое счастье принес этот день нашему народу! Для нас, воинов, этот день останется самым счастливым из всех прожитых дней.

После окончания курсов в конце июня нас, пять человек из группы командиров батальона, откомандировали в расположение Ставки и направили в Воронеж. Война кончилась, началась мирная жизнь, началось восстановление разрушенных городов и деревень.

Я не видел Воронежа до войны, но что с ним сделала война, я знаю, я это видел. И тем более было радостно смотреть как из руин поднимался этот замечательный город.

Изот Давидович Адамский :
– Родился я в 1922 году в городе Екатеринославе. Мой отец, Давид Калманович Адамский, полный георгиевский кавалер, человек богатырского сложения и почти двухметрового роста, был репрессирован в 1936 году. В фотоателье на центральной улице города, еще с 1916 года, висела фотография из журнала «Нива» - «Гимназистки дарят подарки георгиевским кавалерам». Посередине снимка стоял мой отец.

Кто-то донес, что на снимке якобы дочки императора Николая.

Так, «за связь с царской фамилией», по 58-й статье отца посадили на пять лет.... Мать поехала в Ленинград, нашла старые подшивки журнала «Нива» за шестнадцатый год, и привезла экземпляр журнала в Управление НКВД. И произошел редчайший случай! По надписи под фотографией в НКВД поняли, что царских дочек там нет и в помине. Отца выпустили из заключения... но не реабилитировали! У него были ограничения при освобождении, так называемые «поражения в правах», запрещавшие жить в радиусе 100 километров от больших городов и областных центров. Семья временно переехала в город Шуя.

Пришлось одновременно учиться и работать.

В 1939 году мы вернулись в Днепропетровск.

Рос я в «армейской атмосфере». Все три мои старшие сестры были замужем за кадровыми командирами РККА. Две сестры вышли замуж за двух братьев Гофманов. Один из них, Харитон Гофман, командовал батальоном на эстонском острове Даго и там же погиб в 1941 году. Второй брат, Михаил Гофман, был заместителем начальника погранзаставы под Перемышлем и погиб в первых приграничных боях. Муж третьей сестры был военврачом. Он был убит в 1942 году под Харьковым. Но, не взирая на «красноармейское семейное окружение», я не хотел становиться военным. Я заканчивал в сорок первом году школу и занимался на режиссерском отделении театральной студии у известных в городе актеров Владимира Владимировича Кенигсона и Владимира Емельяновича Макковейского, готовился к поступлению в театр-студию МХАТа в Москве. После 1939 года мы все знали, что грядет война. Я исправно посещал в школе три раза в неделю занятия по военному делу, мы проходили «курс молодого бойца».

И все равно, вроде и был я морально и физически готов к войне, но когда 22 июня 1941 года услышал сообщение о начале войны, был ошеломлен и потрясен.

В тот же день, вместе с двоюродным братом Сашей Сомовским и соучеником Гришей Шлонимским мы пришли в военкомат, проситься добровольцами в армию. Записали наши данные и сказали: «Ждите повестки». Через неделю я ушел добровольно в армию.

Григорий Койфман:
- Вы попали служить в 1-й добровольческий полк политбойцов, почти полностью погибший в боях в окружении под Зеленой Брамой. Судьба полка трагична, но героизм политбойцов отмечен во многих мемуарных книгах, рассказывающих о катастрофе 6-й и 12-й Армии Юго–Западного фронта в окружении под Уманью в августе 1941 года. Политбойцам посвятил главу в своей книге «Зеленая Брама» участник тех событий, известный поэт, Евгений Долматовский. Но никто из политбойцов не рассказал лично о том, что пришлось испытать воинам полка в те страшные дни. И сейчас, кроме Вас, некому поведать о том, что происходило там на самом деле. У того же Долматовского, к сожалению, в книге есть немало неточностей. Он пишет, что политбойцов было только 49 человек, но это всего лишь группа студентов одного из факультетов ДГУ, влившаяся в добровольческий полк и составившая костяк одной из рот. Политбойцов по архивным данным было под Уманью чуть больше тысячи человек. И они, фактически все погибли, но не дрогнули в бою. Расскажите о политбойцах.

И.Д. А.:
- 29 июня 1941 года нас, несколько тысяч добровольцев, исключительно комсомольцев и коммунистов, собрали в горкоме партии. Отобрали ровно тысячу человек. Примерно 80-85% были комсомольцами в возрасте до 22-х лет. Подавляющее большинство добровольцев было студентами днепропетровских вузов и рабочими заводов города: вагоноремонтного имени Кирова, завода «Коминтерн», завода имени Ленина, и завода имени Карла Либкнехта.

70% бойцов были русские и украинцы, и 30 % - евреи.

Отобрали из нашего состава четверых добровольцев в возрасте старше тридцати лет, и направили на курсы политруков, а всех остальных отправили в Сумы.

Всего 8 дней нас готовили на территории Сумского артиллерийского училища.

Курсантов в училище уже не было, всех их кинули на передовую, но училищные склады были полны снаряжения и обмундирования. Нас переодели в военную форму. Выдали новые гимнастерки со «старшинскими» петлицами черного цвета, но без «треугольников». (как говорили в армии, петлицы с «четырьмя сикелями», или «пилой»).

Всех обули в новые сапоги (!), а не в обмотки.

Когда нас выстроили, кто-то из командиров спросил: «Кто знает пулемет «максим»?».

На занятиях в Осовиахиме я этот пулемет изучил довольно хорошо, и поэтому сразу вышел из строя. Сомовский и Шлонимский сделали два шага вперед вслед за мной. Из нашей «тройки» создали пулеметный расчет в «батальоне студентов».

12 июля 1941 года мы приблизились к линии фронта. На вооружении каждого политбойца была винтовка СВТ с ножом вместо штыка и по одной бутылке с зажигательной смесью.

Мы получили наименование 1-й Коммунистический полк. Полком командовал кадровый командир, майор Копытин, вскоре погибший в одном из первых боев от прямого попадания снаряда в наблюдательный пункт.

Г.К.:
- Когда полк принял первое боевое крещение?

И.Д.А.:
- 13 июля 1941 года на марше мы нарвались на немецкую роту. Полк шел по дороге и был внезапно обстрелян из ближайшего села. Мы залегли, но не могли окопаться, у нас не было саперных лопаток. На наше счастье,у немцев не было артиллерии, да и опытный Копытин быстро пресек первые признаки паники, развернул роты в цепь, и мы пошли в атаку на село. Немцы бежали, нас было во много крат больше. Были первые потери, первые убитые наши товарищи лежали на поле боя, но у большинства бойцов наступила эйфория, мы увидели спины бегущих немцев, а кому-то повезло и врага убить.

15 июля 1941 года мы прибыли в село Подвысокое. Нас пополнили пограничниками и танкистами, потерявшими свои танки в приграничных сражениях. Мы заняли оборону в районе Подвысокое. Сзади нас – река Синюха. Здесь полк и погиб.

Г.К.
- Как распределяли политбойцов по частям? Какие задачи ставили перед добровольцами?

И.Д.А.:
– Это под Москвой и под Ленинградом политбойцов-добровольцев распределяли по стрелковым подразделениям, чтобы сплотить людей, поднять воинский дух, показать личным примером, как надо сражаться, проявить мужество в бою, повести за собой людей в атаку и так далее. А тогда, в середине июля сорок первого, полк не дробили на мелкие подразделения. Но уже через неделю, у нас все время забирали уцелевших бойцов на другие участки обороны на линии передовой. Так, мои друзья Сомовский и Шлонимский были направлены в соседние роты, заменить выбывшие из строя расчеты «максимов».

А задача у политбойцов была предельна проста: первыми подниматься в атаку и сражаться до последнего патрона.

Никто не требовал и не ждал от нас выполнения функций политруков и агитаторов.

Мы были обязаны своей кровью, своими телами, своим оружием, своей беззаветной храбростью остановить немцев.

Мы, политбойцы, по праву считались наиболее преданной и стойкой боевой частью.

Ведь, если сказать, что политбойцы полка были тысячей фанатиков–камикадзе, то это утверждение будет близким к истине. Мы действительно фанатично и свято любили Советскую Родину. Пусть вам не покажутся эти слова излишне напыщенными или высокопарными. Так было на самом деле.

Только человек переживший сорок первый год, человек, подымавшийся с винтовкой в руках в штыковую атаку, сможет понять мои слова до конца...

Г.К.
- Две наших армии под командованием генералов Понеделина и Музыченко погибли в Уманском «котле». По официальным данным, свыше 80.000 тысяч солдат РККА попали там в плен.

Только в последние годы военные историки стали честно писать о событиях августа 1941 года происшедших в районе Умани и Первомайска. А ранее можно было получить только минимальную информацию из книги мемуаров Баграмяна, воспоминаний Долматовского и статей Константина Симонова.

В отличие от Вяземского, Киевского и Белостокского окружения, из Уманского котла смогли прорваться с боем сравнительно немало бойцов. Например генерал Зусманович вывел остатки трех дивизий. Считается, что к своим прорвался каждый двенадцатый боец из попавших в это окружение. Так ли это на самом деле? ..

Нигде, кроме книги «Зеленая Брама», нет никаких воспоминаний простых солдат, позволяющих представить, что творилось внутри кольца окружения. Да и книгу эту мало кто уже помнит. Максимально подробно расскажите о тех боях.

И.Д.А.:
- Максимально подробно, хронологически, день за днем, рассказать будет тяжело. Память уже не хранит многие моменты. Попробуем...

Периметр окружения был большим, и то, что творилась на других участках я своими глазами не видел. А у нас...Линия обороны полка сначала составляли почти два километра. Генералы пишут в мемуарах, что на нас шел немецкий танковый корпус – но это неправда. На нашем участке наступала простая немецкая горно-стрелковая дивизия усиленная танковым батальоном, рвавшаяся в лоб на Умань. Может, на флангах окружения и были немецкие танки, что мне кажется маловероятным, но на участке обороны полка стояли всего восемь подбитых немецких танков.

Наших танков или самолетов мы так и не увидели... Не было их!..

Большинство солдат из кадровых подразделений, находившихся с нами на стыках обороны было деморализовано, и они хотели отступать... Многие были духовно сломлены, как не горько это признавать... 18-ая Армия вообще драпала без боя...

Война шла такая – пехота на пехоту. Немцы шли в атаку, мы их подпускали на 200 метров и прицельно расстреливали. Я помню, что меня даже тошнило, когда я убил своих «первых немцев». Неприятно было с непривычки... После каждой такой атаки нас начинала беспощадно и долго уничтожать немецкая артиллерия. Потом авианалет, страшный и истребительный...

И все повторялось снова. Немцы атакуют, мы отбиваемся, а потом поднимаемся в штыковую атаку. Немцы, как правило, не принимали рукопашного боя и откатывались назад.

Пару раз небольшие группы немцев с нами «схлестнулись в штыки», и мы им показали, как надо «штык держать»! Меня еще командир взвода ругал: «Ты зачем пулемет оставил и в атаку побежал? Что, без тебя немцев не переколят?!» А далее...

Опять – артналет, бомбежка, атака... Позиции наши в чистом поле, справа - лес. Мы все время опасались, что немцы зайдут к нам в тыл через этот лес.

Так и случилось...

Говорят, что фраза «Ни шагу назад!» появилась впервые в июльских боях под Уманью.

Наши силы таяли, многие были убиты, некоторые попадали в плен... Да еще все время забирали политбойцов, целыми взводами, закрывать бреши на соседних участках и рассеивали по частям. Немцы орали нам по ночам: «Коммунисты сдавайтесь!» Каждый день на нашу голову сыпались сотни листовок с текстом: «Жиды-комиссары, вы будете истреблены», и так далее... Немцы уже знали от пленных, какой полк находится перед ними, знали и то, что мы обмундированы в гимнастерки со «старшинскими» петлицами. У наших ребят, даже если они и попадали в плен, почти не было шансов спастись. Немцы сразу по одежде определяли принадлежность к «комиссарскому полку» и расстреливали по прибытию в лагерь «Уманскую яму» или убивали сразу на поле боя. Мне об этом рассказали после войны чудом уцелевшие в плену товарищи. В конце июля, когда стало ясно, что капкан окружения герметично захлопнулся, нам передали приказ: «Прикрывать отход!».

Нам стало ясно, что из кольца нам не вырваться, и наша доля – погибнуть, но выполнить приказ. Всех политбойцов собрали в один сводный батальон. Через два дня нас осталось уже меньше роты. Уже первого августа наша оборона стала агонизировать.

Немцы два дня подряд, день и ночь, перепахивали наши позиции снарядами. Чтобы хоть как-то уцелеть, мы ползли вперед в воронки на нейтральной полосе, надеясь выжить «на старых недолетах». Позиции полка представляли собой просто изрытое бомбами и снарядами поле, заваленное трупами бойцов... Мы даже не могли отправить своих раненых хоть в какой-нибудь санбат, дорога в тыл была в немецких руках. Последний раз моя рота ходила в атаку 2 августа, а после уже не хватало людей, чтобы реденькой цепью держать линию обороны. Со стороны Подвысокого, с тыла, нас тоже долбила немецкая артиллерия.

Река Синюха была красной от крови...

Немцы, действуя штурмовыми группами, каждую ночь «разрезали» участки обороны полка, и убивали, или брали в плен наших товарищей, подавляя последние очаги сопротивления.

Продукты у нас кончились уже в конце июля, по ночам мы ползали в яблоневые сады и на огороды, чтобы найти хоть что-нибудь для пропитания. Не было ни хлеба, ни сухарей...

5 августа 1941 года нас оставалось в живых 18 человек, из них трое раненых. У нас кончились патроны. Я еще за пару дней до этого расстрелял весь последний запас лент к «максиму». На всю группу было два немецких автомата без боеприпасов, винтовки со штыками, и у каждого уже был немецкий пистолет «парабеллум» или «вальтер», взятый им у убитого врага.

Было несколько гранат. Мы решили между собой, что будет сражаться до последнего, но в плен не сдадимся.

Мы приготовились умирать... А так хотелось жить... Но разве от судьбы уйдешь!..

Ночью к нам приполз политрук Мельников и сообщил, что с самолета сброшен приказ, разрешающий прорыв, и сказал, что мы имеем право отставить позиции и прорываться самостоятельно, в любом направлении. Мельников уполз назад, с нами он не остался...

Я нашел его после войны. Он попал в плен, но выжил...

Мы стали совещаться и решили пробиваться на север. Это был наш единственный шанс. Ночью тихо проскользнули мимо немцев, прошли четыре километра и укрылись в лесу. За нашими спинами осталось поле боя, ставшее для многих бойцов полка братской могилой...

А потом еще шли ночами несколько дней, до внешнего обвода окружения.

Перед нами находились немецкие траншеи, а дальше уже была наша территория. На рассвете мы приблизились к немецким окопам. Когда начали пересекать траншею, немцы нас заметили и... началась рукопашная... Человек пятнадцать мы застрелили, задушили, зарезали, и рванули бегом к своим. Но звуки схватки всполошили всю немецкую линию. Вслед нам стреляли, бросали гранаты. Мне осколки гранаты попали в шею и два в ногу. Я упал, но ребята вернулись за мной и вытащили.

Трудно сейчас поверить, но все (!), понимаете, все 18 человек прорвались живыми!.. Вышли к своим в районе станции Липовец. Пошли вдоль железнодорожного полотна, товарищи несли меня на плащпалатке.

Навстречу нам двигался паровоз с прицепленными тремя вагонами. Машинист остановился, спрыгнул с паровоза и кричит нам: «Ребята, куда вы идете?! На станции немцы!». Открыл нам один из вагонов, в котором находилось печенье в ящиках. Машинист вывозил имущество кондитерской фабрики. Мы забрались в вагон и впервые за последние дни что-то поели.
Наш «эшелон» пошел на Днепропетровск.

А через несколько дней этот город был тоже в немецких руках...

Мы вышли к своим... К нам подошли несколько командиров. Какой-то капитан сказал: «Вышли, и слава Богу!» Потом командиры пошептались между собой, и тот же капитан сказал: «Никому не говорите, что нет сплошного фронта!»

Оказывается, действовал приказ, что всех политбойцов, выходящих из окружения, надлежит отправить на учебу в военные училища. Даже в той жуткой неразберихе 1941 года, в такой тяжелый момент на фронте, о нас не забыли.

Я попал в Краснодарское артиллерийское училище - КАУ.

Г.К.
- Я знаю, что после войны, будучи директором одной из лучших в СССР школы, вы создали несколько поисковых отрядов, которые искали выживших политбойцов 1-го Коммунистического полка. Благо, списки личного состава частично сохранились в архивах.

Сколько было всего найдено живых участников боев лета сорок первого, Ваших однополчан?

И.Д.А.:
- Из нашей группы, вышедшей из окружения, выжило семь человек. Впереди была еще долгая война, так что сам факт, что семеро «политбойцов» прошли всю войну и уцелели, сам по себе уникален. Вишневский, например, в конце войны был командиром дивизиона, майором с пятью орденами, включая два БКЗ.

Нашли еще одиннадцать человек, из тех, кто бежал из плена или пробился из "Зеленой Брамы" в составе мелких групп красноармейцев. Больше мы никого не нашли из нашего полка.

Да я вряд ли еще кто-то выжил.

Г.К.
- Фамилии выживших можете назвать? Пусть люди знают имена героев, сражавшихся до последнего патрона в страшные летние дни сорок первого года.

И.Д.А.:
– Записывайте фамилии выживших:

Варченко Иван Алексеевич ,

Елин Владимир Борухович,

Шлонимский Григорий Яковлевич ,

Вишневский Михаил Аронович,

Артюшенко Виктор Андреевич ,

Мельников Иван Васильевич ,

Погреб Михаил Ильич ,

Водовоз Григорий Захарович ,

Сомовский Александр Львович ,

Блиер Михаил Гершевич ,

Шевляков Юрий Андреевич ,

Раков Анатолий Фомич,

Яишников Демьян Климентьевич ,

Пивоваров Владимир Степанович ,

Бердичевский Борис Маркусович ,

Фрейдин Наум Яковлевич ,

Доценко Василий Владимирович .

Всех этих ребят я собрал у себя в доме через много лет после войны. Только Мельников не приехал. Справедливо было бы опубликовать список погибших бойцов полка, но этот список остался на Украине, здесь его у меня нет.

Список погибших политбойцов находился у заместителя днепропетровского облвоенкома полковника Ивана Ивановича Шапиро.

К великому моему сожалению, у меня даже нет копии списка...

Г.К.
- Насколько я вижу по списку, все три бойца Вашего пулеметного расчета уцелели . И Сомовский, и Шлонимский, и Вы. Редкое везение. Как им удалось выжить?

И.Д.А.:
–В плену им удалось скрыть, что они евреи. Внешность у них не была типичной. Саша Сомовский сбежал вскоре после пленения, в группе Долматовского буквально за несколько часов, перед тотальной общелагерной селекцией в поисках евреев и коммунистов.

Он долго скитался по оккупированной немцами Украине, снова был пойман, и снова бежал. Он вышел к своим только к зиме, в районе Ростова. Саша скрыл, что короткое время находился в плену, прошел спецпроверку как «окруженец» и вернулся на фронт.

Воевал в полковой разведке, был удостоен ордена Славы и двух орденов Красной Звезды. В конце войны Сомовский был тяжело ранен и комиссован из армии.

А история Шлонимского заслуживает того, чтобы о нем написали книги.

Гриша бежал из плена, был пойман и вывезен в штрафной лагерь военнопленных в Германию, на работу на шахтах. Он выдал себя за украинца по фамилии Вологоненко. Вскоре, вместе в двумя лейтенантами – Доценко и Лизогубенко (под этой фамилией скрывался в плену житомирский еврей Кацнельсон) и тремя бойцами, фамилии которых я сейчас уже не помню, Гриша снова бежал из лагеря. Они дошли до Арден, и влились в ряды бельгийских партизан, в отряд под командованием студента-медика Жака Виллара. В отряде было поначалу 25 человек. Весной 1943 года Виллар был убит, и Шлонимский стал командиром. Отряд стал ротой, после - батальоном. А вскоре ЦК КП Бельгии назначило Гришу командиром 4–го партизанского полка. Гриша знал французский язык еще со школы. Его партизанский псевдоним - «товарищ Билли». Шлонимский был награжден высшими орденами Бельгии, включая орден короля Леопольда и орден Героя Сопротивления. В 1945 году партизаны соединились с американской армией. Гришу вызвали в штаб на вручение союзнических наград. Там присутствовал французский генерал. Услышав доклад Гриши на французском языке, генерал просиял: «Узнаю изысканное парижское произношение!» Шлонимский поправил генерала: «Днепропетровское произношение. Школа №58 на улице Михаила Фрунзе...».

Когда командир партизанского полка Шлонимский вернулся на Родину, он без проблем прошел все проверки НКВД, и поступил учиться на иняз университета.

В Бельгии Шлонимский–Вологоненко считался национальным героем, и, согласно законам этой страны, перед каждым Рождеством от имени бельгийской королевы национальным героям присылались подарки. Подарок состоял из Библии, новых орденских лент, бутылки коньяка и какой-то просвирки. Еще лежала поздравительная открытка, написанная на французском языке. Вот Гриша и получил в 1948 году такую посылочку.

Его сразу же арестовало МГБ. Шлонимский был осужден «за связь с мировым империализмом», хотя «шили» ему шпионаж, но он ничего не подписал на допросах. Срок ему дали «по-божески», всего 6 лет, возможно, и потому, что не хотели обострять отношения с компартией Бельгии. Жену Шлонимского, Люсю Прилепскую, с грудным ребенком выкинули из квартиры, и они ютились в каком-то холодном подвале. Люся смогла через наших моряков, ходивших в загранплавание, передать в Бельгию письмо и сообщить о аресте мужа.

Когда в Бельгии узнали, что Вологоненко посадили, то были обращения от КПБ и от правительства Бельгии к советскому правительству с требованием объяснить ситуацию.

В бельгийских газетах появились статьи о герое-партизане «товарище Билли», томящегося в сталинских лагерях и фотографии Шлонимского.

Грише сразу прибавили четыре года заключения к первому сроку, чтоб «буржуи лишние вопросы не задавали». Выпустили Гришу только в конце 1953 года, уже после смерти Сталина.

Его реабилитировали, восстановили в партии. Наши наградили его медалью «За отвагу».

В Киев, в середине пятидесятых годов, приехал представитель французского президента Шарля де Голя и вручил Шлонимскому орден Почетного Легиона.

Такая судьба была у моего друга.

Г.К.:
- Краснодарское училище - КАУ - до войны было кажется Зенитным АУ?

И.Д.А.:
- Да. Но в начале войны его перепрофилировали для подготовки командиров для ПТА и на 120-мм минометы. Училище сделали артиллерийско–минометным училищем. Специалистов по 120-мм минометам в училище не было.

Командовал училищем генерал-майор Степанов, наверное самый старый строевой генерал РККА. Степанов был участником еще русско-японской войны. Двухметрового роста, с седой окладистой бородой, он часто собирал курсантов-фронтовиков, и слушал рассказ каждого из нас о том участке фронта, на котором курсанту пришлось принять бой. После говорил: «Ой, хлопцы, не умеете вы воевать! Кто же так оборону держит?!», и рассказывал военные хитрости из своего боевого опыта.

Г.К.:
- Насколько сильной была подготовка курсантов?

И.Д.А.:
– За шесть месяцев учебы нас хорошо подготовили к войне на 120-мм минометах.

Был еще общий курс артиллерийской стрельбы, так что я успел пострелять и из 45-мм, из 76-мм, и даже из гаубицы. Готовили нас очень интенсивно.

Мы не голодали, у училища было несколько колхозов-шефов, которые присылали овощи для курсантов.

Этим и спасались от голода.

В начале мая 1942 года, выпускников одели в солдатское обмундирование, выдали кирзовые сапоги, и я в составе группы из 30 командиров получил направление на Волховский фронт.

Мне присвоили звание младшего лейтенанта, с аттестацией на должность заместителя командира батареи. Наша группа попала в 13-й кавалерийский корпус.

Меня распределили в 828-й отдельный артилерийский-противотанковый дивизион 87-й КД.

76-мм пушки на конной тяге. Комбата Зенкова, через неделю после моего прибытия на фронт, отозвали с передовой. Он был бывший ученый, доцент университета, и был затребован для работы в тылу. Мне пришлось принять командование батареей.

Г.К.
- Трагедию 2-й Ударной Армии Вам тоже довелось пережить?

И.Д.А.:
– Нет, в сам «Любанский котел», я, по своему огромному везению, не попал, хотя больше половины корпуса там сгинуло без вести... А вот пробивать «коридор» к армии Власова, окруженной под Мясным Бором, и держать фланги на переходе, мне пришлось... Долина смерти... Я не смогу найти слов, чтобы передать, что там творилось. Кромешный ад не сравнится с тем ужасом, который нам пришлось увидеть своими глазами.

Мы стояли на прямой наводке и били по немцам, которые из леса, с двух сторон, расстреливали из пулеметов и орудий «коридор», шириной метров триста, по которому бойцы Второй Ударной шли на прорыв.

Лес горит, болото перед нами в огне, неба не видно из-за дыма.

Нас обстреливают и бомбят, все расчеты выбиты из строя уже по третьему разу.

А перед нами многие сотни, а может и тысячи наших трупов. Те, кому посчастливилось выйти из окружения, просто бежали и ползли по трупам своих товарищей. Сплошной настил в два наката из тел убитых и раненых.

Жуткое побоище. Пекло. Всюду трупы. Зловоние...

Я даже летом сорок первого, и после, под Синявиным, под Вороново, в районе рощи «Круглая», в окружении на Одерском плацдарме, на Зееловских высотах - в самых страшных боях не видел ничего подобного.
Мне очень больно вспоминать о тех июньских днях 1942...

Из окружения выходили фактически скелеты, обезумевшие от голода. Им не давали сразу кушать, только по кусочку хлеба и по маленькому черпаку каши. Они сразу съедали эту пайку или прятали ее под болотный мох... и снова вставали в очередь за хлебом. Многие потом умирали в корчах от заворота кишечника. Через несколько дней, тех, кто вышел из окружения нераненым и мог держаться на ногах, снова погнали вперед под немецкие пули в составе сводного ударного отряда. Никто целым из этого боя не вышел...

Все я это видел... И забыть не могу по сей день, хоть и хотел бы...

Давайте сменим тему...

Г.К.:
– Согласно мемуарной литературе, 13-й кавкорпус был расформирован летом сорок второго. Причины называют разные: от потери знамени до утраты личного состава на 95%.

И.Д.А.:
– Я не обладаю информацией о причинах расформирования корпуса.

Я точно знаю, что знамя дивизии вынес на своем теле капитан Боря Гольдштейн, а знамя нашего полка сохранил и вынес из окружения капитан Николай Малахов.

За это Малахов получил орден БКЗ, а Гольдштейну за этот подвиг не дали никакой награды. Фамилия, наверное, у Бори слишком длинная и в наградной лист не поместилась.

Из кавалеристов к зиме создали 327-ую СД, которая после прорыва блокады стала 64-й гвардейской СД. Командовал нашей дивизией генерал Поляков, а корпусом - генерал Гусев.

Нас отвели в тыл на новое формирование 8-й Армии (аналога 2-й УА), которую в спешном порядке тоже создавали вновь. В декабре сорок второго мы были уже в составе 2-й УА.

Меня вызвали в штаб дивизии и приказали создать в нашем 1098-м полку батарею 120-мм минометов. В кавалерийских частях минометы этого калибра ранее на вооружении не состояли.

Г.К.:
- Как формировалась батарея?

И.Д.А.:
- Вместо обычных четырех минометов на батарею, я получил шесть.
Потребовал у начальника артиллерии дать мне образованный народ из всех подразделений полка, чтобы успеть за несколько недель быстро обучить личный состав стрельбе из 120-мм минометов. Прислали человек восемь русских и пятерых евреев. Все грамотные, с определенным образовательным довоенным цензом.

Забрал несколько «стариков» из моей батареи 76-мм.

Прибыли на пополнение батареи и 25 заключенных из лагерей Северного Казахстана. Нашу дивизию тогда на 70% пополнили неамнистированными заключенными, которые были обязаны «искупить вину кровью перед Советской властью» в бою... Мою новую батарею отвели в лес, и я стал обучать бойцов. Примерно 70 человек личного состава, а именно: шесть расчетов по пять человек, остальные - взвод управления, связисты, ездовые и так далее.

Г.К.:
- С уголовным пополнением были проблемы?

И.Д.А.:
- Только по прибытию зэков на батарею.

У нас весь недельный запас продуктов хранился в землянке у повара. Охрану не выставляли. На следующий день после того, как в наши ряды влились "работники ножа и топора" и "специалисты по карманной тяге", утром, повар батареи прибежал и сказал: «Все украли! Остался только чай и немного сахара!» Вывел я батарею на завтрак. Сели мы за длинный деревянный стол. Говорю ребятам: «Провиант мы не уберегли, давайте чаи гонять. Сахарок, слава Богу, имеется, а через недельку, может, нам подкинут крупы и сухарей». Попили чайку. В обед - «поели» чайку. Вечером – «заморили червячка» чаем.

Утром повар подходит и шепчет мне на ухо: «Почти все продукты на месте».

В строю стояли несколько зэков из пополнения с синяками на лицах. Спросил их: «В рукопашную, что ли, ходили?» В ответ все, как один, заявили: «Упал в темноте в землянке, ударился о бревно»... Говорю им: «Вы у нас летчики, а не минометчики. Ночью в землянках летаете... Приятного всем аппетита!»

Да и сам я был, как говорится, «свой в доску», относился к солдатам без чванства и спеси.

Есть еще один аспект: мелкой шпаны среди них почти не было. Верховодил этой группой «пахан в законе», бывший командир партизанских соединений и комбриг времен Гражданской войны, сибиряк Смирнов. Он был осужден в начале тридцатых годов по «бытовой» статье, и со временем, в лагерях поднялся круто вверх в уголовной иерархии, имея среди уголовников непререкаемый авторитет. Смирнов был порядочным человеком.

Среди прибывших зэков было человек восемь, сидевших в лагерях по «политической» 58-й статье. Люди приличные и культурные.

Я был вправе подать на зэков документы на амнистию за мужество, проявленное в боях, что и сделал уже в сентябре сорок второго.

Г.К.:
- Разве «политических» отправляли на фронт?

Я встречался неоднократно с бывшим командиром штрафников Ефимом Гольбрайхом. Он утверждает в своем интервью, что ни разу среди заключенных, прибывших в его штрафную роту, не было «врагов народа», осужденных по 58-й статье.

И.Д.А.:
– У нас они были и в немалом количестве. Правда, со сроками заключения не больше восьми лет. Среди прибывших на батарею зэков было три еврея. Я немного удивился вообще-то, евреи - народ законопослушный, да и на «типичных одесских бандитов с Молдаванки» эти люди не были похожи. Любопытство взяло верх. Папки с личными делами заключенных лежали у меня в землянке. Решил почитать. И выясняется, что треть из прибывших была осуждена по 58-й статье, но перед отправкой на фронт им сделали пересуд и переквалифицировали политическую статью на бытовую. Из «врагов народа» сделали друзей трудового народа, винтовку в руки и вперед - «защищать завоевания Советской власти».
Приведу примеры, по тем же трем ребятам, о которых я только что рассказал.

Один из них, совсем молоденький парнишка, на фронт прибыл без пересуда (!), осужден на «пятилетку», как ЧСИР - «член семьи изменников Родины».

Другой, бывший лейтенант, командир пожарного взвода (или расчета) на военном аэродроме. Осужден по 58-й статье за то, что немецкие бомбардировщики сожгли аэродром, а его взвод не смог потушить огонь.
По пересуду – статья «за халатность».

Третий - в августе сорок первого вышел из окружения. На допросе в Особом Отделе пришиб особо ретивого и наглого следователя табуреткой, но не насмерть. Статью с 58-й, пункт «террор», поменяли на «политическое хулиганство». Его звали Борис Хенкин, с ним мы случайно встретились уже здесь, лет десять тому назад.

Было еще несколько человек, как тогда говорили, анекдотчиков - «за язык», первоначально осужденных за «контрреволюционную агитацию и пропаганду».

Г.К.:
- Кто из этого «лагерного» пополнения Вам еще особенно запомнился?

И.Д.А.:
– Комбриг Смирнов. Уникальная личность. Унтер-офицер в Первую Мировую, человек без образования, но одаренный. В Гражданскую войну он был назначен главкомом Троцким командовать бригадой. За храбрость Смирнов был награжден золотым именным оружием лично Троцким.

Мы с ним вдвоем часто вели откровенные беседы. Многое о своей жизни он мне рассказал, на многое открыл глаза. Троцкого он боготворил, говорил мне, что, если бы не Лев Давидович, не было бы Советской власти и Красной Армии.

Умел Троцкий войска организовать и на бой их воодушевить.

Это вам не Ворошилов с маузером под Лугой...

Выжил ли Смирнов на войне, я так и не знаю точно.

Своеобразным человеком был Смолькевич, ставший у нас радистом. Смелый, толковый, умеющий рисковать. Родом был из Смоленской области. Он выбыл по ранению в начале сорок третьего, и мы с ним одно время переписывались. Помогли ему получить орден Красной Звезды, к которому он был представлен за прорыв блокады.

Саша Шайхутдинов, до войны жулик–«фармазон». Была одна история, что за потерю батарейной лошади при бомбежке, меня могли отдать под суд. Тогда Шайхутдинов украл коня на конюшне у комдива. И меня спас, и честь батареи. Это очень интересная история, но расскажу ее как-нибудь в следующий раз. Саша выжил. Нашел меня после войны и написал в письме, как погибла моя батарея и мои последние «волховские старички» в начале сорок пятого года под Кенигсбергом.

Г.К.:
- Каков был командный состав батареи?

И.Д.А.:
- Мой заместитель, младший лейтенант Серго Георгиевич Мелькадзе, грузин, очень смелый офицер, войну начинал кадровым солдатом, рядовым кавалеристом.

Убит в бою в марте 1943 года.

Командир взвода - Лев Либов. Еврей, бывший музыкант. Хороший, смелый и душевный человек. Был тяжело ранен в конце войны.

Выжил он или нет, я так и не узнал.

Командир взвода - татарин Саша Камалеев, славный парень. Был тяжело ранен и, по слухам, умер в госпитале после ранения.

Очень запомнился Ламзаки, грек из Крыма, талантливый поэт, отличавшийся снайперской стрельбой. В августе сорок третьего он был еще жив. Потом меня ранило, в свою дивизию я не вернулся, и что стало с Ламзаки, мне не известно. Хенкин и Шайхутдинов тоже не знали о его дальнейшей судьбе.

Политруком батареи был бурят. Но вскоре вышел приказ «о сохранении малых народов Севера», и его по ошибке, под этот приказ, перевели в тыловую часть. Политруком после него стал простой солдат, пожилой ленинградский рабочий, Борис Николаевич Щелкин. Прекрасный человек.

Он собирал личный состав батареи, приносил газету с очередной статьей любимого нами Эренбурга и говорил: «Узнаем, что нам пишет Илюша». Читал статьи, как хороший актер. Никакой другой «комиссарской пропагандой» он бойцам голову не забивал, прекрасно осознавая, что «зэкам политрук не нужен!».

После моего ранения батареей командовал Василий Иванович Сухов, погибший в сорок пятом.

О многих ребятах еще можно вспомнить...

Г.К.:
- Вы сказали, что батарея была многонациональной. Возникали ли конфликты на этой почве?

И.Д.А.:
– Такого не было и в помине. Большинство солдат на батарее были русские.

Но, например, было восемь евреев: Гринберг, Гольдштейн, Вассерман, Либов, Хенкин, и другие... Пришел к нам боец Гриша Орлов, вроде, внешность славянская и фамилия русская, а выясняется, что он тоже еврей. Был грек, грузин, несколько узбеков.

Было три украинца: Горбенко, Иваница, Коцубинский. Три татарина: Саша Камалеев, Саша Мухаметжанов, Шайхутдинов. Была большая группа казахов - 10 человек. Так что, наша батарея выглядела настоящим интернационалом. Мы были одной семьей. Батарею в полку называли «Изина батарея». Даже Мехлис, когда это услышал, отреагировал адекватно.

Солдатам из далеких азиатских кишлаков и аулов было трудно адаптироваться в волховских лесах и болотах. Да еще языковой барьер...

Мы старались хоть как-то обрадовать их. Срубили беседку, назвали ее чайханой, и даже раздобыли пиалы для чаепития! Но настоящий праздник им устроил Мелькадзе. У нас в дивизии, в ДОПе (дивизионный обменный пункт), был начальником его земляк из Грузии.

Он дал Мелькадзе маленький мешок с рисом и морковь. Повар сварил для солдат плов с кониной. Вам не понять сейчас, как были счастливы в ту минуту наши товарищи по оружию - казахи и узбеки.

Г.К.:
- Насколько сложно было применять 120 мм минометы в болотно-лесистой местности?

И.Д.А.:
- Основная роль в войне в обороне на Волховском фронте отводилась артиллерии.

Танки просто тонули в болотах. Их зачастую зарывали в землю по линии обороны, используя в качестве ДОТов. Да, и на весь наш фронт, как я помню, было всего четыре танковых бригады. Саперы вырубали просеки в лесах, чтобы как то обеспечить доставку на передовую всего необходимого для жизни солдат и для войны.

Кругом непроходимые топи. Дорог не было, настилали гати, и по этим настилам везли на передовую боеприпасы и еду. Чуть машина в сторону «уходила» с настила, так сразу ее засасывало в трясину. Снаряды были на вес золота. Я помню, что когда еще был комбатом на 76-мм, сколько нервов мне стоило, чтобы выбить у начальника артиллерии дивизии майора Плиева два полных боекомплекта. Связь прокладывалась зачастую тоже по гати и была отвратительной. Линейная кабельная связь постоянно рвалась.
Рация у нас была, но радиста не было. Хорошо, что хоть Либов в радиосвязи разбирался, а потом, он, и двух солдат обучил работать на рации.

Применять 120-мм минометы в болотах было крайне сложно. Минимальная дальность стрельбы этих минометов всего 500 метров. Но стрелять по ближним целям они могли только с твердого сухого грунта, иначе после третьего выстрела «пятка» миномета из-за сильной отдачи полностью уходила в землю, даже если мы и использовали «щиты» из досок, подкладывая их под миномет. Там же земля, как «кисель». Ставили нас всегда на открытых позициях, на прямую наводку, на высотках, или в 100 метрах за позициями пехоты. После каждого выстрела, за миной тянется дымный шлейф, полностью демаскирующий расчет миномета. Миномет тяжелый, моментально поменять позицию нереально, да и никто нам этого тогда не позволял. Вот и получали сразу от немцев в ответ ураганный огонь по батарее...

А если немцы в 300-х метрах от тебя, то тогда вообще шансов выжить нет.

Миномет на прямой угол не поставишь, он сразу опрокинется.

Несколько раз батарейцам пришлось вступать в стрелковый бой, в качестве обычной пехоты. Один раз на наши огневые позиции, на рассвете, вышла немецкая разведгруппа из двенадцати человек, и мы их быстро убили. Зеки мои не растерялись. Повезло нам в том бою.

Г.К.:
- Что Вы предпринимали, чтобы как-то спастись в данной ситуации?

И.Д.А.:
- Заставил вырыть траншеи в полный рост, вместо ячеек.

Ставил минометы в воронки, чтобы как-то уменьшить потери. И еще много «нюансов».

Примеры хотите? Когда ставят минометы 120-мм на прямую наводку, потребовать от начарта письменный приказ.

Изредка это действовало, начальник артиллерии или командир полка начинали задумываться, стоит ли гробить батарею, есть ли необходимость выводить артиллеристов на открытое пространство на глазах у немцев?

Это в пехоте за потери ни с кого не спрашивали, а в штабе артиллерии могли поинтересоваться, каким образом была утрачена матчасть? Но людские жизни, судьба расчетов их не особо интересовала. Мы для них были – «личным составом», понятием неодушевленным. Погибнет батарея, - для начальников ничего страшного не произошло, заводы на Урале работают – пришлют новые орудия, а военкоматов и народа в России хватает - «наскребут» в армию новых людей.

Г.К.:
- Бои за Вороново в августе-сентябре сорок второго года Вам чем-то запомнились?

И.Д.А.:
- Классическая бойня. Я все время находился в пехотных порядках, для корректировки огня. Снова толпы солдат гнали в лобовые атаки, и снова, потеряв всю пехоту, наши откатились назад. Когда мы взяли Вороново, я смотрел назад на поле боя и с трудом смог осмыслить увиденное. Опять – трупы, трупы, трупы. На каждом метре земли...

Мне пришлось неоднократно вести там пехоту в атаку. Бежим вперед «в штыки», кричим «ура!», захлебываемся в своей крови. А потом немцы, молча идут в контратаку, выбивают нас с захваченных позиций. Дошло до того, что я пистолет все время держал в руке, чтобы успеть застрелиться и не попасть в плен.

И батарее моей там досталось, на прямой наводке. Погибло шесть человек, тяжело ранено восемь. Толку от захвата Вороново не было никакого!.. Все равно пришлось его оставить...

Просидели до января в обороне. Страшно голодали.

Г.К.:
- За прорыв блокады Ваша дивизия стала гвардейской. В воспоминаниях одного из участников прорыва под Синявиным, прочел одну фразу – «...в дивизии, за неделю боев, осталось в строю всего 300 человек...». Что там происходило? С пением «Интернационала» на пулеметы, как на Ленфронте?

И.Д.А.:
- 1 января 1943 года, мы, двадцать человек артиллеристов и пехотных командиров из состава нашей дивизии, прибыли на передовую, готовить передачу линии обороны. Наносили огневые точки, сверяли карты, намечали места для скрытого развертывания артбатарей.

10 января дивизия сосредоточилась на позициях. В дивизии создали штурмовой отряд из добровольцев. 200 человек, почти все из зэков. Отрядом командовал мой друг, замкомбата, капитан Борис Гольдштейн, человек огромного роста и физической силы, по прозвищу «Боря-полтора медведя».

Немецкая оборона на нашем участке создавалась 16 месяцев, и протаранить ее было неимоверно сложно. Утром 12 января 1943 началась долгая артподготовка, под прикрытием которой, вслед за огневым валом, штурмовая группа подползла к 1–й линии немецких траншей и в 11-00 стремительным броском, в рукопашной схватке захватила часть траншеи. А потом пошли густыми цепями стрелковые батальоны. Я не помню, чтобы из репродукторов по линии фронта раздавалось пение «Интернационала»...

А у немцев, там сплошная линия ДОТов, которые не удалось подавить во время артподготовки. И каждый метр земли пристрелян немецкой артиллерией и пулеметчиками. Минные поля. Опять груды убитых тел...

И тут наш комполка Корягин «отличился»... Если первую линию немецкой обороны мы на своем участке взяли относительно «малой кровью», то потом...

Г.К.:
- О чем речь?

И.Д.А.:
– Командир полка, майор Корягин Сергей Михайлович, был очень опытным воякой, но абсолютно безграмотный в военном деле. Ходил с орденом БКЗ на груди, еще за Гражданскую войну. Вечно пьяный, уже несколько раз разжалованный из подполковников в майоры за «подвиги на алкогольной ниве», Корягин был типичным «горловиком», и умел только материть подчиненных и орать: «Вперед, вашу мать!». Его командный потолок был не более чем командование ротой, но Корягину доверяли полки. Угробить свой полк за час-другой для него было плевым делом. Корягин был лично храбрым человеком, сам шел всегда впереди, но взаимодействие частей в бою или применение артиллерии, для него было «темным лесом». Вы даже не представляете сколько наших потерь на совести таких «горловиков»!

Наш начальник штаба, умный и хитрый Кузнецов, всегда руководил боем вместо Корягина. Да и наш комиссар в какой-то степени удерживал комполка от «пьяного геройства». Но Кузнецов погиб в первые минуты наступления... Комиссара убило тоже.

Когда наши ворвались в первую немецкую траншею, от группы Гольдштейна осталось меньше 15 человек. Сам Боря получил пулевое ранение в лицо. Его унесли в санбат и там ему вручили орден Красного Знамени.

Солдаты сразу же расположились в шикарно оборудованных теплых немецких блиндажах и землянках, поразивших нас своей благоустроенностью. Кто-то сразу начал отмечать успех.

Повторяю, там был пристрелян каждый метр земли. Я понял, что произойдет дальше. Приказал немедленно, всей батарее, расположиться в свежих воронках от наших авиабомб. Люди смотрели на меня с недовольством, но через двадцать минут им представилась возможность оценить правоту моего решения. Немцы нанесли мощнейший артудар по бывшей «своей» первой линии. Каждый снаряд ложился точно. За год с лишним, проведенный на одном месте, немцы хорошо знали каждую складочку земли, и на пристрелку им времени не требовалось...

Тут и пришел смертный час для многих солдат полка...

Но рощу «Круглая» брать полностью надо! Приказ дойти до рабочего поселка №5 и №7 - никто не отменял. И повел Корягин людей вперед...

С нами шла танковая бригада, в которой к вечеру не осталось ни одного целого танка.

Уже на третий день непрерывного штурма, в полку были убиты и ранены все офицеры-артиллеристы, кроме меня. Погиб начальник артиллерии майор Дуванов, вместе со своими помощниками. Прямое попадание снаряда в землянку, где артиллеристы находились. В первый же день наступления были ранены командиры батареи 76-мм Ващугин и батареи 45-мм Васин. Погибли все командиры стрелковых батальонов.

Мне пришлось принять командование артиллерией полка. Но чем командовать!?

Свою батарею я еще как-то смог уберечь, потери в ней были всего 40%, да и своих батарейцев я в пехоту не отдал... На батарее 76-мм осталось десять человек, но орудия уцелели.

Приполз под огнем на батарею 45-мм. Все убиты.

Только разорванные и обгорелые трупы на огневой позиции.

Вижу из уцелевшего орудия находится один живой боец, до сих пор помню, как его звали.

Сергей Поликарпович Иванов.

Иванов в одиночку заряжал пушку и вел огонь из «сорокопятки». Вместе с ним стали стрелять. После, я набрал в полковой батарее 76-мм несколько добровольцев на помощь Иванову.

Я представил Иванова к ордену БКЗ, а ему дали всего лишь медаль «За боевые заслуги».

На пополнение стрелковых подразделений прислали все дивизионные тылы. Ездовых, кладовщиков, писарей, поваров, сапожников и даже работников дивизионной почты и редакции газеты. Всех!.. Не тронули только дивизионную хлебопекарню.

Остатками рот командовали сержанты. Немцы постоянно контратаковали, били по нашим флангам. 18 января 1943 в полку, не считая артиллеристов, оставалось в строю сержантов и рядовых - 56 человек!.. Пять офицеров на весь полк. Соединяться с ленинградцами было уже некому. Нас сменили лыжники и 80-я СД. Только на лыжах там невозможно было пройти. Вся земля была изрыта снарядами и бомбами, снега не было видно нигде.

Очень высокую, страшную цену мы заплатили за прорыв блокады...

19 января нас отвели в тыл. Я спрашивал себя – как мне удалось уцелеть в этих боях?.. и не находил ответа...

Г.К.:
- Чем было отмечено Ваше участие в этих боях?

И.Д.А.:
- Медалью «За отвагу».

Представили всех трех командиров батарей полка к орденам Александра Невского. Ващугин и Васин эти ордена получили, а на мое представлении в штабе дивизии отреагировали следующим образом: «Это орден православного святого, и нечего его еврею давать!» Подробности этого эпизода мне рассказали в полном объеме.

Тогда же в январе, мне присвоили звание старшего лейтенанта.

Г.К.:
- Что произошло с Вами дальше?

И.Д.А.:
- До середины февраля мы были на переформировке. А потом опять в наступление, но уже безуспешное. Была даже попытка отправить наш 191-й гвардейский стрелковый полк в рейд по немецким тылам, но... из этого ничего не получилось. Мы прорвались вместе с танкистами к железной дороге Мга – Кириши, и нас отрезали от своих частей. Никто к нам на помощь не пробился... Опять жуткие бои, опять страшные потери.

Все без толку...

Только снова полк потеряли. Если я вам расскажу детали тех боев... Лучше не надо... Поверьте, лучше не надо... В который раз нас бросили врагу на съедение...

Тогда же погиб мой близкий друг Мелькадзе.

Нас переместили под Синявино. До августа сорок третьего года мы снова непрерывно атаковали немецкие позиции. А потом меня ранило.

Г.К.:
- Обстоятельства ранения?

И.Д.А.:
- По всей линии фронта свирепствовали немецкие снайперы-«кукушки». На одном маленьком участке они нам вообще житья не давали. Решили мы там порядок навести.

С НП командира роты, я не видел хорошо немецких позиций и участок леса, из которого велся беспощадный снайперский огонь. Приполз к бойцам в окоп боевого охранения. До немцев 70 метров. Наблюдаю осторожно в бинокль за лесом. Немцы все время бросают гранаты в нашу сторону, но докинуть не могут. Далековато.

Меня оттащили назад. Зрение было утрачено...

Я оказался в ленинградском госпитале №711 при АМН, в специализированном офтальмологическом отделении. Сделали мне несколько операций на левом глазу. Через два месяца зрение слева начало частично восстанавливаться.

Атмосфера в отделении была страшная. Десятки слепых молодых ребят. Было немало случаев самоубийств, люди предпочитали смерть, но никто не хотел жить слепым калекой... Там я впервые закурил от жуткого напряжения, так до сих пор «смолю» по две пачки в день...

Через несколько месяцев меня отправили долечиваться в подмосковный санаторий РККА в Раменское. Начальником санатория был Андрей Свердлов, сын Якова Свердлова.

Там я познакомился и подружился с замечательным человеком. Калмык, раненый в ноги. Старший лейтенант Пюрья Мучкаевич Эрдниев, награжденный медалью «За отвагу». Ему ампутировали одну ногу. До войны он успел закончить МГПИ, а после нее, как и я, стал директором школы.

При выписке из санатория Эрдниев получил предписание тоже отправиться в Якутию.

Его как-то срочно вызвали зимой в Якутск, в НКВД. Надо было пройти сорок километров.

И Эрдниев пошел пешком, на протезе. Попал в метель, его занесло снегом. По счастливой случайности его обнаружили в сугробе, откачали. Выяснилась после причина срочного вызова. Эрдниеву должны были вручить орден Красной Звезды, разыскивавший его с фронта. После смерти Сталина, Эрдниев вернулся в Калмыкию, стал доктором педагогических наук. Самое интересное, что наши сыновья в конце шестидесятых годов попали служить в армии в одну часть, и тоже крепко подружились. Благодаря этой встрече я снова нашел Эрдниева.

Кстати, когда я служил на 1-м БФ, то своих двух калмыков из разведбатареи, я по договоренности с ПНШ по учету личного состава записал узбеками, чтобы воспрепятствовать их высылке в Сибирь.

Г.К.:
- Вы были комиссованы из армии по ранению?

И.Д.А.:
- Нет. Я был признан медкомиссией «годным к службе в тылу» и направлен служить командиром батареи морских орудий в Охрану Водного Района ЛВМБ. Но я не чувствовал себя в «своей тарелке». Для командования тяжелыми дальнобойными морскими орудиями нужна специальная подготовка, которой у меня не было. Обратился с рапортом по команде с просьбой о переводе в другую часть и вскоре был направлен в 46-й артиллерийский запасной полк, дислоцированный в Парголово. Полк располагался еще в царских казармах. Мне дали двухкомнатную квартиру в поселке. ЗАП готовил артиллеристов и минометчиков из пехотинцев, выписанных из госпиталей. Мобилизационный ресурс Ленинграда был давно полностью исчерпан, и молодых призывников у нас почти не было. Месяц подготовки, маршевая рота - и на фронт. Люди в ЗАПе голодали, хоть и блокада давно была прорвана. Большинство командиров в ЗАПе просидело всю войну в тылу, и появление в полку раненых фронтовиков на замену воспринималось ими с недовольством. Для «тыловиков» это означало одно: «бери шинель... и в бой за Родину!»... Воевать они не очень хотели, у всех семьи, а тут - «мы сваливаемся на их головы»... Атмосфера была недружелюбной.

Скучно мне там стало. Подал несколько рапортов с просьбой о отправке на передовую.

Летом 1944 года меня вызвали к генералу, набиравшему опытных артиллеристов на 1-й БФ для организации отдельных разведывательных батарей управления огнем. Побеседовал со мной. Нас отобрали девять человек со всего Ленфронта. В начале сентября я уже был под Варшавой, в 169-й гаубичной бригаде, в 14-й артиллерийской дивизии прорыва РГК под командованием генерала-майора Брюханова.

Г.К.:
- Вы честно провоевали к тому времени полтора года, несколько раз ранены, потеряли глаз в бою. Солдат с таким увечьем сразу «комиссовывали по чистой». Офицеров с утраченным зрением на один глаз использовали только в тылу. Примеры летчика-штурмовика лейтенанта Драченко и пехотинца майора Рапопорта из РККА, японца летчика–истребителя Сабуро Сакаи или английского спецназовца Моше Даяна, продолживших воевать после подобного ранения на «передке», скорее всего, исключение из правил. Почему Вы решили вернуться на фронт?

И.Д.А.:
- Причин тому несколько.
Во-первых, скучно в тылу.

Во-вторых, когда видели, что еврей находится в тыловой части, то сразу антисемиты начинали драть глотку: «Евреи в Ташкенте прячутся!» И неважно, что рядом с тобой в тылу будут служить сто украинцев, двести пятьдесят русских или тридцать семь узбеков.

Указывать пальцем будут только на еврея.

И обвинят в недостаточном патриотизме или в желании увильнуть с передовой только еврея... По «старой русской традиции»... Для отдельных «товарищей» было легче сдохнуть или повеситься на ближайшем лесном суку, чем признать тот факт, что евреи воюют не хуже других, а в сорок первом году и в сорок втором году зачастую воевали лучше многих...

В этом ЗАПе антисемитизм был махровым.

Когда я услышал, как командир ЗАПа, по фамилии Горохов, сказал своему ПНШ, еврею-инвалиду с покалеченной на фронте ногой, фразу: «Ты мне что тут за порядки развел, как в местечковой синагоге?», то понял сразу - в этом полку мне делать нечего...

Г.К.:
- И часто Вам приходилось слышать в свой адрес подобные высказывания про «евреев в Ташкенте»?

И.Д.А.:
– Лично мне - нечасто. На передовой я вообще такую чушь не слыхал.

Когда речь идет о жизни и о смерти - никто своих товарищей по национальности не делит.

Во всех частях, где мне пришлось воевать, было немало евреев. Если бы там кто-то вслух позволил себе подобные речи, мы бы его в скором времени обязательно «успокоили».

В конце войны, у меня в разведбатарее тоже хватало евреев: командир разведвзвода лейтенант Радзиевский, разведчик Саша Заславский, еще пару человек.

Никто из нас свою национальность не скрывал. Люди видели, как мы воюем и даже самые ярые юдофобы помалкивали.

А насчет обожаемой «тыловиками», шкурниками и базарными пьяницами фразы: «... евреи прячутся от войны в Ташкенте...»

Действительно, в Средней Азии сконцентрировалось много эвакуированных евреев.

Но трудно объяснить каждому жлобу, что в Среднюю Азию были эвакуированы триста тысяч польских и румынских евреев-беженцев: женщин, детей, стариков, которые не имели советского гражданства и молодые мужчины из беженцев не подлежали призыву в Красную Армию... Иностранцы...

В армию Андерса их брали крайне редко. Больше двадцати тысяч польских евреев ушло добровольцами в советскую армию еще до сорок третьего года, остальные были призваны в 1943 году в Войско Польское.

В 1946 году бывшим польским гражданам разрешили вернуться в Польшу, а оттуда многие сразу уехали в Палестину. Вот и появились во время израильской Войны за Независимость так называемые «русские батальоны», составленные из польских и литовских евреев, бывших опытных бойцов Советской Армии, прошедших от Сталинграда до Берлина.

Бывших подданных «боярской Румынии» стали призывать только в сорок четвертом году, но они считались «неблагонадежными» до конца войны, и половину из них направляли служить на Дальний Восток или в строительные батальоны.

Но дешевый миф продолжает жить: «Все евреи воевали в Ташкенте!»

Г.К.:
- А случай с орденом Александра Невского? Или история с Вашим представлением на высшее звание ГСС, за бои на Одерском плацдарме, когда Вы два раза вызвали огонь на себя, отбивая немецкую танковую атаку? Вместо звания Героя Советского Союза Вам дали только орден Красной Звезды. Ответ из центрального архива передо мной на столе лежит.

Наградной лист на ГСС до сих пор небось целехонький, с резолюцией командующего фронта: «Заменить!» в архиве МО пылится. Обидно было?

И.Д.А.:
- Мне сейчас 84 года (интервью было взято в 2006 г. – от редакции «ВО» ). Неужели вы думаете, что по прошествии стольких лет после окончания войны, меня сейчас волнует наградная тема и все, что с ней связано? Да и тогда, мне было важно только одно: не что дали, а за что дали.

А историю с представлением на ГСС я даже не хочу обсуждать. Я не думаю, что если бы на моем пиджаке висела Звезда Героя, то я был бы в жизни более счастлив...

Давайте следующий вопрос.

Г.К.:
- Что представляла из себя отдельная разведывательная батарея управления огнем?

Кто из личного состава разведбатареи Вам особо запомнился?

И.Д.А.:
- Такая батарея создавалась в единственном числе на всю дивизию РГК.

Мы находились в составе 169-й ГАБ.

Четыре взвода: взвод разведки (включая отделение инструментальной разведки), взвод линейной связи, взвод радиосвязи с тремя рациями, топографический взвод. У нас не было взвода «звуковой разведки». По списку на батарее числилось около семидесяти человек, но в наличии было чуть больше сорока. Все три связистки, числившиеся в радиовзводе, давно стали ППЖ у разного начальства, и на батарее мы их ни разу не видели. Было еще человек двадцать «мертвых душ». По всем спискам солдат числится под моим командованием, а на самом деле служит в обслуге в штабе дивизии каким-нибудь заштатным писарем, поваром, или обшивает и бреет начальство. Я не стал требовать возвращения «сачков» на батарею. Легче воевать без подобного балласта. Бог им судья...

Подготовили у себя на батарее двадцать человек, способных работать на рации.

Разведвзводом командовал Радзиевский, родом из Запорожья. Командиром радиовзвода был Ваня Сидоров. На батарее был свой замполит по фамилии Сидоренко. Был у нас еще один офицер, старший лейтенант, горький пьяница, живший до войны в Подмосковье. Он поражал меня смелостью и категоричностью в своих высказываниях о войне и «нашем доблестном командовании». Он казался хорошим человеком, но... позже, выяснилось, что этот старший лейтенант все время «стучал» на нас в политотдел и «особистам». Когда обнаружилось, что мы имеем дело с провокатором и «стукачом», когда мы раскрыли «засланного казачка», то его немедленно перевели в другую дивизию... Успели «особисты» подсуетиться.

На батарее служили очень храбрые ребята-разведчики: Сергей Сурков, Василий Веденеев, Иван Соловьев, Александр Заславский. Этих ребят я всегда брал с собой на передовую в самое пекло, и они меня не подводили.

Г.К.:
- Насколько мощной была Ваша 169-я Гаубичная Артиллерийская Бригада?

Кто командовал бригадой?

И.Д.А.:
- В бригаде было шесть дивизионов. Дивизионы 122мм, 152мм, и четыре дивизиона ПТА - 76-мм, в каждом дивизионе по три батареи. Но если в батареях 122-мм и 152-мм было по четыре пушки в каждой, то батареи 76-мм были шестипушечного состава. В оперативном подчинении бригады всегда находился дивизион «катюш». Во время ведения боя бригада выставлялась обычно на один километр линии фронта.

Так что вы сами можете представить, о какой огромной силе идет речь.

Бригадой долгое время командовал полковник Петр Васильевич Певнев. В 1937 году майор Певнев был репрессирован и арестован. Его не посадили и не расстреляли, а просто понизили в звании, а потом и уволили из армии. Повезло человеку. Войну Певнев начинал в звании капитана. Он был грамотным артиллеристом. После войны командование бригадой принял полковник Главинский.

Г.К.:
- Как Вы оцениваете роль комиссаров на войне?

И.Д.А.:
- Я не встречал среди них ярких личностей после 1942 года.

В нашем 191 гв. СП, комиссары менялись каждый месяц, Корякин их терпеть не мог.

Я не помню, чтобы после лета сорок второго на моих глазах какой-нибудь комиссар со «шпалой» в петлице лично повел солдат в атаку.

А всякие там агитаторы полков занимались только лекционной пропагандой.

До введения единоначалия в армии вообще было невыносимое положение. Командир с комиссаром части пишут вместе боевое донесение, но комиссар еще строчит отдельно политдонесение в свои инстанции. Вот и крутится командир, как «жареный карась на сковородке», ломая голову, что там за компромат политрук на него «накатал». То ли комиссара орденком задобрить, то ли нового политработника выпросить.

В артбригаде все замполиты прибыл на фронт в 1944 году с Дальнего Востока. Их называли «дети Апанасенко». Командующий ДВКА Апанасенко требовал от всех политработников служивших на Востоке досконального знания боевой техники и оружия своего рода войск. Например, комиссар артполка проходил долгую специальную артиллерийскую подготовку и мог спокойно заменить командира полка, если тот вышел из строя в бою.

На фронте они быстро занимали строевые должности, заменяя погибших командиров. Так, например начальником штаба 169-й ГАБ стал бывший политрук майор Миронов. Но возвращались из госпиталей или прибывали на фронт кадровые артиллеристы-профессионалы на строевые командные должности, и бывших политработников снова возвращали «на раздачу листовок и партбилетов».

В моем стрелковом полку был молодой командир роты Вася Ворошилов, москвич. Его назначили комсоргом полка. Но, он так и не смог поменять стереотип поведения пехотного командира, всегда шел первым в атаку и был вскоре убит.

Но, в общем, как и у многих солдат воевавших на передовой, мое отношение к политсоставу осталось весьма и весьма прохладным.

Когда я слышал их призывы: «За Сталина!», то мне было трудно сдерживать мат.

Никто не воевал лично за Сталина! Народ воевал против Гитлера!

Люди воевали за свою землю!

Г.К.:
- С работниками СМЕРШа приходилось сталкиваться вплотную?

И.Д.А.:
- Без этого не обошлось. Та еще была публика...

Расстрелов на Волховском фронте мы насмотрелись вдоволь.

Там за любую мелочь была одна мера наказания – расстрел... Деревню не взял – расстрел. Позицию оставил – расстрел... И так далее...

Даже за потерю саперной лопатки могли отдать под суд трибунала.

Да и в конце войны «особисты» ленью не отличались...

Помню одного лейтенанта из нашей бригады арестовали и судили в трибунале за анекдот. Содержание анекдота следующее.

Москва, вокзал, поезд опаздывает на сутки.

Спрашивают коменданта вокзала: «В чем дело, почему такое большое опоздание?».

В ответ: «Что поделать... Война»...

Берлин, вокзал, поезд приходит раньше расписания на десять минут.

Спрашивают коменданта вокзала тот же вопрос. В ответ: «Что поделать... Война»...

Спрашивается, что криминального и антисоветского в таком анекдоте?

Но свои три месяца штрафбата этот лейтенант схлопотал, с подачи нашего «особиста» за «вражескую пропаганду»...

На Одере пьяный «особист» все время спал в моей землянке, боясь в одиночку вылезти на свет божий, чтобы не получить пулю в спину. У «особистов» даже был приказ «о самоохране», запрещавший передвигаться без вооруженного сопровождения в любое время суток.

Ведь с «особистами» сводили счеты при любой возможности. Я такие случаи помню...

И помню очень хорошо.

Много еще чего можно сказать на эту тему, только зачем сейчас об этом говорить...

Г.К.:
- Вы начинали войну в сорок первом, были среди тех, кто принял на себя первый удар фашистского врага. Какие ощущения Вы испытывали, воюя на немецкой земле?

И.Д.А.:
- А какие чувства должен испытывать солдат сорок первого года, дошедший до проклятого Берлина?

Конечно, я гордился и был счастлив, что дошел до фашистского логова.

Но до самой последней минуты войны, я не надеялся выжить, и ждал «своей» пули или осколка. Слишком много моих товарищей погибло прямо на моих глазах на войне, так что у меня не было причин вдруг уверовать в свою неуязвимость.

На кюстринском плацдарме я лежал с двумя разведчиками и радистом на земле между немецкими танками, вызвав уже не в первый раз огонь бригады на себя, и понимал, что сейчас меня убьют. Стрелковый батальон, в котором я находился, уже погиб почти полностью. Никакого особого страха перед смертью в эту минуту я не испытывал, слишком часто меня на войне уже пытались убить. Два с половиной года на передовой!..

Только одна мысль в голове: «Как же так! Совсем немного до Берлина не дошел...»

Я был свидетелем и непосредственным участником прорыва на Зееловских высотах. Вся земля перед нами была изрыта воронками бомб и снарядов, из которых торчали руки и ноги наших убитых солдат, клочья разорванных человеческих тел на каждом метре...

Двадцатого апреля мы вошли с боем в Берлин. Город горел. Висел огромных размеров плакат: «Берлин остается немецким!» Из окон торчали белые флаги.

Идем неумолимо вперед, а рядом, из горящего дома, кто-то кричит по-немецки: «хильфе!» (помогите!), но никто из нас не замедлял шаг.

Вершилось справедливое возмездие.

Я смотрел на лица немцев, на их богатые дома, на ухоженные красивые улицы, и не мог понять: зачем они затеяли войну?!

Что им не хватало?! Зашли в какой-то двухэтажный особняк, устроили в нем НП. Обстановка в доме, по нашим понятиям, была более чем шикарной. Хозяин дома работал простым машинистом на железной дороге.

Один из моих разведчиков до войны тоже был железнодорожником. Он пребывал в состоянии шока и говорил мне: «Я всю жизнь горбатился на «железке» и ни разу вдоволь досыта не ел. Нажил маленькую комнатенку на всю семью в гнилом бараке, а тут...»

26 апреля 1945 нашу бригаду вывели из города и перебросили в направлении Эльбы. Я помню, как через два дня мы встретились с союзниками-американцами. Меня штаб бригады послал вперед на «виллисе» разведать обстановку и выяснить, где наша пехота. Там и встретились с воевавшими на «Втором Фронте». Кавалеристы, первые встретившие союзников, за какой-то час уже успели научить всех американцев фразе на русском языке: «Водка есть?» Выпили от души вместе с лейтенантом Альбертом Коцебу, чей взвод первым соединился с Красной Армией. Общался с ним на идиш и по-русски. Коцебу был потомком наших эмигрантов, уехавших в Америку в начале века, и его дед учил русскому языку.

Английским языком у нас никто не владел.

На следующий день нашу бригаду снова развернули на Берлин замыкать кольцо окружения с западного направления.

Третьего мая 1945 года я расписался на стене рейхстага: «Капитан Адамский. Днепропетровск». Расписался за всех погибших друзей и родных... Я стоял у поверженного символа нацизма и вспоминал лето сорок первого года, свой окоп под Подвысоким, своих павших товарищей- политбойцов, нашу последнюю штыковую атаку... Вспоминал своих солдат погибших в волховских болотах, на висленском плацдарме, и многих других не увидевших этот великий миг нашей Победы... Эти люди живут всегда в моем сердце, в моей памяти. Они и сейчас рядом со мной...

Ларионов А. Э.

Военная повседневность – явление необычайно ёмкое и многогранное. Тем более это справедливо в отношении Великой Отечественной войны, вместившей в себя десятки миллионов человеческих судеб на огромном географическом пространстве в самых разных обстоятельствах. Красная Армия начинала войну в обстоятельствах, казавшихся многим гибельно-безальтернативными, а закончила её в Берлине, когда столь же безальтернативной представлялась её всепобеждающая мощь. Когда мы говорим о повседневной жизни солдат и офицеров (для 1941 – 1942 гг. – бойцов и командиров) Красной Армии, то должны учитывать радикальные перемены исторической обстановки, произошедшие за четыре военных года. Подобно всякому историческому феномену, военная повседневность не статична, а динамична, изменчива, подчиняясь внешним обстоятельствам и сама воздействуя на них. В этом кроются также и диалектика её существования и закономерности развития.

Без знания о предшествующем невозможно адекватно понять последующее. Картина повседневной жизни Красной Армии во втором и третьем периодах войны будет во многом непонятной и неполной без соответствующих реалий первого, самого тяжёлого периода военных действий. Одной из самых ярких и трагичных страниц первого периода войны стали различные по масштабам окружения или «котлы», ставшие настоящим кошмаром для рядовых и командиров всех рангов. За период 1941 – 1942 гг. РККА пришлось пережить несколько крупных окружений фронтового и армейского масштаба.

В «котлах» различного масштаба оказалось несколько миллионов военнослужащих. Большинство из них погибло в процессе ликвидации окружений германскими войсками и их союзниками, либо впоследствии – уже находясь в немецком плену. Выжить удалось немногим. Вот красноречивая цифра: согласно архивным данным, в немецком плену оказалось от 3,5 до 5 млн. чел. (Следует указать на различную методику подсчёта военнопленных в СССР и в Германии в период войны: в то время как германское командование в разряд пленных включало всех мужчин призывного возраста, оказавшихся в плену на данной территории, советское командование к военнопленным относило тех, кто на момент пленения пребывал на действительной военной службе). Из этого количества было освобождено в конце войны порядка 900 тыс. чел. Какая-то их часть, будучи снова включена в состав действующей армии, неизбежно погибла, следовательно, выжить и дожить до нашего времени удалось очень немногим.

Наиболее крупными «котлами» фронтового масштаба в 1941 г. явились следующие: окружение главных сил Западного фронта 22 – 28 июня 1941 г. под Белостоком и Минском; окружение сил 6-й и 12-й армий в районе Умани в августе 1941 г.; окружение главных сил Юго-Западного фронта в конце августа – первой половине сентября 1941 г. (печально знаменитый Киевский котёл); окружение войск Брянского и Западного фронтов в начале немецкой операции «Тайфун» 2 – 8 октября 1941 г. В 1942 г. такого количества катастроф стратегического масштаба уже не было. Тем не менее, в результате ряда причин во 2-й половине мая 1942 г. в окружении под Харьковом оказались соединения Юго-Западного фронта; кроме того, на протяжении нескольких месяцев 1942 г. (с января) вели бои в окружении части 33-й армии, 4-го воздушно-десантного корпуса и 1-го гв. кавалерийского корпуса; наиболее трагическим окружением армейского масштаба стало окружение 2-й ударной армии в лесах под Любанью и Мгой летом 1942г. при попытке деблокировать Ленинград .

Столь подробное перечисление окружений потребовалось для того, чтобы ясней стала основная мысль данной статьи: жизнь в окружениях различного масштаба стала одной из констант повседневной жизни РККА в первом периоде войны, в которую оказались вовлечены несколько миллионов человек военнослужащих. Следовательно, правомерно проанализировать эту страницу военной повседневности в качестве самостоятельной грани в истории военной повседневности в годы Великой Отечественной войны. Этот анализ обладает определённой спецификой. Число выживших в окружениях невелико. Архивные документы отрывочны и не могут отражать фактов с той же полнотой, когда дело касалось устойчивой обороны или успешного наступления. Основным источником информации о повседневной жизни в окружениях могут служить именно воспоминания бывших «окруженцев», частично публицистические произведения военных журналистов, таких, как Евгений Долматовский, Сергей Смирнов, основывавших, однако, свои произведения также на воспоминаниях непосредственных очевидцев и участников событий.

Само понятие «повседневная жизнь в окружении» является определённым эвфемизмом, поскольку окружение – по определению ситуация экстремальная. Нормальный уклад жизни армии в нём неизбежно нарушался. Однако в своей совокупности эти нарушения и экстремальные условия складывались в определённую картину, устойчиво повторявшуюся от «котла» к «котлу». Важнейшим, рубежным моментом являлось, в данном случае, осознание самого факта попадания в окружение солдатским и командным составом. Это осознание определяло взаимоотношения людей, их поведенческие реакции, моральный дух и конкретные поступки. Понимание того, что воинская часть, подразделение или соединение оказались в окружении, приходило по-разному, зависело от конкретных условий. Для старшего и высшего командного состава на уровне от дивизионного до фронтового звена включительно и по своему положению владеющего полнотой информации знание об окружении приходило достаточно быстро, иногда в момент его возникновения, а предчувствие его – иногда и раньше, как только ощущался выход ситуации на том или ином участке фронта из-под контроля.

Например, штаб и военный совет Юго-Западного фронта в сентябре 1941 г. получил информацию о наметившемся немецком окружении за два дня до соединения в районе Лохвицы (около 100 км южнее Конотопа) частей 1-й и 2-й немецких танковых групп 12 сентября 1941 г. (командующий 1-й тгр – генерал-полковник Эвальд фон Клейст, 2-й тгр – генерал-полковник Гейнц Гудериан).

Вот как рассказывает об этом в своих мемуарах бывший начальник оперативного отдела штаба ЮЗФ И. Х. Баграмян: «Во второй половине 12 сентября позвонил генерал Фекленко [Фекленко Н. В., генерал-лейтенант, в первые дни войны командовал 19-м механизированным корпусом, во время сражения за Киев – 38-й армией] и попросил меня срочно вернуться на его командный пункт. Здесь я услышал неприятную весть. Пока мы пытались очистить плацдарм у Дуриевки, генерал Клейст скрытно переправил в район Кременчуга свои танковые и моторизованные дивизии. Утром 12 сентября они…рассекли фронт 297сд и устремились на север…Нетрудно было догадаться – Клейст устремился навстречу Гудериану» .

Для рядового и младшего комсостава, чей оперативный кругозор ограничивался разграничительной линией с ближайшими подразделениями, информация поступала с более или менее значительным опозданием, когда было уже поздно что-либо менять и окружение становилось печальной реальностью, в условиях которой приходилось приспосабливаться и выживать. Характерным в этом смысле является рассказ о своём попадании в окружение московского ополченца Вадима Шимкевича, ветерана 2-й дивизии народного ополчения: «30 сентября батальон был поднят на ноги под гром орудий и бомбовых ударов. Откуда я мог предполагать, да и никто из нас не знал, что несколько часов назад к югу и северу от Ельни немецкие танковые корпуса прорвали Западный фронт и, давя наши армейские тылы, разворачивают наступление, пройдя десятки километров в глубину нашей обороны… Наконец мы дождались (7-8 октября), когда командиры объявили нам главное: батальон, сосредоточенный в районе Вязьмы, в окружении» . Как известно, к 7-8 октября 1941 г. немецкие подвижные соединения, реализуя план ОКВ (Oberkommandowermacht – Верховное командование сухопутных войск) «Тайфун», прочно замкнули кольцо окружения восточнее Вязьмы, в которое попали части 6 армий. Большинству красноармейцев не было суждено вырваться к своим. Они были «винтиками» большой войны, так что в сложившихся обстоятельствах их судьба была предрешена.

Важнейшей чертой пребывания в окружении, которая и определяла специфику повседневной жизни, была изолированность от главных сил своих войск и, как неизбежное следствие – отсутствие устойчивого снабжения, связи с высшим командованием, достоверной информации об оперативной обстановке. Как можно убедиться из мемуаров солдат и офицеров, переживших окружение, сам факт его осознания далеко не сразу отражался на процессе повседневной жизни отрезанных частей и подразделений. Армия – очень инерционная система, многие механизмы которой поддерживаются почти автоматически. Взаимоотношения людей определяются иерархией и субординацией, каковые сохранялись и в окружении. Однако чем дольше находились люди в окружении, тем большим трансформациям могли подвергнуться определяемые военными уставами взаимоотношения между ними. Да и само поведение окруженцев начинало испытывать существенные девиации от, казалось бы, незыблемых армейских эталонов и стереотипов. В условиях массовой гибели сослуживцев, в том числе командиров и политработников, ощущения безнадёжности своего положения или, как минимум, бессмысленности дальнейшего сопротивления, могли проявляться признаки паники, трусости, дезертирства и даже прямого предательства. Это не было господствующей тенденцией, но нередко становилось достаточно типичным. Ветеран войны С. Г. Дробязко приводит характерный случай подспудного падения морального духа некоторых своих сослуживцев тяжёлым летом 1942 г. в Кубанских степях, где его батальон прикрывал отход главных сил и оказался в окружении: «На одной из остановок, прислушиваясь к…разговорам, я понял, что у одного из них (солдат) имеется тетрадка с переписанной немецкой листовкой-пропуском. Были такие листовки, в которых предлагалось бросать оружие и переходить на сторону немцев. Предъявившим листовку обещали жизнь и пищу…».

«Вот идёт группа человек в шесть… Видя впереди разрывы, один из них кричит с надрывом:

— Я не могу, я этого не вынесу! – и лихорадочно срывает петлицы. Второй ему спокойно говорит:

— Ты знаешь, что за это расстреливают?

— Всё равно конец, кругом немцы!» .

Таким образом, панические или пораженческие настроения в условиях окружения могли охватывать большие или меньшие группы военнослужащих, особенно, если рядом не было командиров и политработников, способных распространение подобных настроений пресечь. То есть раньше или позже утрата командования и связи способствовали постепенному дрейфу армейских подразделений в сторону неуправляемой толпы, охваченной паническим стремлением выжить. Тем не менее, поддавались этой тенденции далеко не всякие. Немало имеется примеров безукоризненного исполнения воинского долга, готовности претерпеть любые трудности, но выйти к своим либо оказать захватчикам всё возможное сопротивление.

Помимо морального состояния, в повседневной жизни попавших в окружение красноармейцев имелись и иные специфические стороны, касавшиеся также и материальных вопросов. Отсутствие постоянного снабжения выводило на первый план проблему обеспечения продовольствием. Чем продолжительнее было пребывание в окружении, тем острее она становилась. Нередко именно отсутствие еды служило побудительным мотивом для добровольной сдачи в плен. В определённый момент единственным источником добычи пропитания для окруженцев становились контакты с местными жителями, что неизбежно повышало риск нарваться на немецких солдат, грозило пленением или смертью.

Николай Иноземцев в своём фронтовом дневнике описывает питание во время выхода из «Киевского котла» осенью 1941 г.: «На ходу едим хлеб и помидоры, вынесенные какой-то старушкой. Прошло ровно сутки с тех пор, как ели последний раз. Отмахали километров 12 – 15, больше идти нет сил. Какое-то село. Заходим в хату. Хозяева начинают разогревать борщ, картошку. Пьём спирт из противоипритовых пакетов, обедаем. Глаза буквально слипаются. Замертво падаем на солому…» .

«Вскоре, откинув брезент, заменяющий дверь, в блиндаж вошёл боец.

— Здравствуйте! Покушать вам принёс, командир роты приказал. Вот вам ваша каша. – Он с трудом снял с плеча вещмешок, где было тушёное мясо в банках, хлеб и махорка.

Большаков благодарит бойца за продукты и за внимание.

— Да чего там, пустое!» .

Однако иногда в окружении и в отступлении, которые часто сливались воедино, происходили случаи, которые невозможно объяснить с позиций здравого смысла – перед приходом немцев происходило уничтожение военного имущества, причём даже тогда, когда имелась возможность спасти хотя бы часть его, раздав сражающимся в непосредственной близости красноармейцам: «Епифанов кивает в ту сторону, откуда он пришёл, спрашивает:

— Там всё что-то горит и дымит?

— Это продовольственные склады подожгли. Жгут их и охраняют какие-то спецчасти. Бойцы просили их не сжигать, а раздать нам, голодным.

— Нет, не подходи, стрелять будем, ответили нам. Вы б знали, как там вкусно пахнет жареной колбаской, да ещё и духовитой тушёнкой, да поджаренным хлебом. Понюхаешь, но сыт не будешь» .

Аналогичные эпизоды можно неоднократно встретить на страницах «солдатских мемуаров». Как уже сказано, рационально объяснить доведённое до абсурда выполнение приказа о тактике выжженной земли едва ли возможно – не одна солдатская жизнь могла быть спасена благодаря раздаче имущества и продовольствия, которое в любом случае обрекалось на уничтожение.

Порой ситуация с питанием становилась катастрофической, когда не только оказывались перерезанными линии снабжения, но не было и возможности получить помощь от местных жителей. Именно так сложились обстоятельства при окружении под Мгой и Любанью частей 2-й Ударной армии. Поскольку боевые действия велись в болотисто-лесистой местности, очень редконаселённой, постольку надеяться на сколько-нибудь серьёзное подспорье в обеспечении едой со стороны местных жителей не приходилось. После того, как германские войска стали перерезать коридор, соединяющий части армии с «большой землёй», прежде всего это отразилось на положении с продовольствием. Вот одно из характерных и типичных для того периода свидетельств: «С апреля (1942 г.) мы ни разу не получали нормального питания, да ещё половину марта провели в окружении, голодая. Вот обычный суточный рацион нашего питания – 150-200г концентрата пшённой каши на 10 человек, каждому столовая ложка сухарных крошек и иногда чайная ложка сахарного песку, а соли совсем не было. Если в полку убивало лошадь, то её делили на все батареи. На каждого доставалось не более 100г мяса, его варили, макали в сахарный песок и ели. Немало дней было и без сухарных крошек, и без сахара» . Подобными рассказами изобилуют мемуары окруженцев. Здесь обращают на себя внимание два момента: сохранение людьми боеспособности и готовности к борьбе до конца вопреки нечеловеческим условиям, когда ни наесться досыта, ни обогреться в условиях сплошных болот было невозможно месяцами; во-вторых, высокий уровень человеческой солидарности, готовности прийти на выручку товарищу. Бесспорно, что именно последнее обстоятельство служило важнейшим залогом поддержания частями 2-й УдА боеспособности в совершенно безнадёжных условиях.

Можно строить различные предположения о причинах такой солидарности. Можно предположить, что в данном случае мы имеем дело с ярким примером проявления механизмов традиционного общества по поддержанию коллективной жизнеспособности, что вполне соответствует базовому коду Русской цивилизации, пусть и подвергшейся существенной трансформации после 1917 г.

Не менее проблематичной, нежели питание, была организация медицинского обслуживания раненых бойцов и командиров в условиях окружений различного масштаба и длительности. Основной трудностью во всех случаях была острая нехватка медикаментов, а зачастую полное их отсутствие, так что медицинская помощь часто оказывалась чисто символической, что вело к неизбежному росту смертности, в том числе и тех раненых, которые при более благоприятных обстоятельствах были спасены. В этом случае также исчезало понятие военной иерархии – помощь оказывалась тем, кто в ней прежде всего нуждался, вне зависимости от звания и должности. Такова была специфика жизни в окружении.

В качестве примера медобслуживания в окружении можно привести фрагмент рассказа одного из тех солдат, кто почти чудом остался жив в «Вяземском котле» осенью 1941 г., сумев впоследствии пробиться на восток: «Пуля попала мне в ногу – в правую стопу навылет. Сразу полсапога крови… Пришёл я в лазарет, говорю врачу:

— Помоги чем-нибудь.

— А чем я тебе помогу? Видишь, ничего нет. Ни бинтов, ни медикаментов, — отвечает.

— Да хоть отрежь мне пальцы. Болтаются…

— У меня, — говорит, — нечем тебе пальцы резать, даже топора нет. Потом нагнулся, посмотрел:

— Ничего тебе отрезать не надо. Заживёт. Тогда я стал перевязывать себя сам. И остался в лазарете» .

В ряде мемуаров сообщается, что нередко вся медицинская помощь сводилась к промыванию раны проточной водой, перевязке из подручных средств, в случае тяжёлого ранения – безнаркозного извлечения пули или осколка, либо ампутации конечности – также без наркоза, в лучшем случае наркозом служил стакан водки или спирта.

Анализ повседневной жизни частей РККА в окружениях 1941 – 1942 гг. будет заведомо неполным, если не остановиться на таком моменте, как соотношение жизни и смерти, а также их восприятие самими участниками боёв в окружении. Гибель на войне, тем более, такого масштаба, как Великая Отечественная, была часто закономерным явлением. Однако в окружении её вероятность повышалась ещё в большей степени. Это объясняется тем, что нигде больше, кроме как в окружении, повседневность не переплетается столь тесно с собственно боевыми действиями, а жизнь со смертью почти до полного исчезновения границ между ними. Смерть боевых товарищей окончательно превращалась в абсолютно обыденную деталь действительности, становилась, как ни дико это звучит, полноправным элементом повседневности. Удивление часто вызывала не смерть, а случайное её избежание, выражавшееся примерно такой мыслью: «Неужели я всё ещё жив?!»

Смерть угрожала бойцам и командирам в бою и на отдыхе, во время еды или сна, при попытке вырваться из окружения или просто укрыться от авианалёта и артогня. Описания гибели товарищей занимают значительную часть воспоминаний бывших окруженцев. Бойцы постепенно свыкались с мыслями о неизбежности собственной гибели. В качестве характерных примеров можно привести несколько отрывков из мемуаров:

«Обстановка сложилась очень тяжёлая. Площадь – 2 на 2км, занятая нашими войсками, насквозь простреливалась. Всюду лежал убитые и раненые. Кто бредил, кто лежал в воде и просил пить, кто просил перевязать, а кто просил пристрелить, потому что самому это сделать уже не было сил… Застрелился комиссар нашего дивизиона старший политрук Долинский…» .

«Ветер толкал нас в спину, мы шли в 5 метрах друг от друга. Но и ста метров не прошли, как навстречу нам полоснула пулемётная очередь… Хомутов остановился, пошёл боком-боком от меня и упал.., лежал вниз и дёргался в конвульсиях…» .

Подобных случаев одиночной или массовой гибели красноармейцев, оказавшихся в окружении можно привести множество. Те же, кто уцелели, продолжали свой трудный и часто почти безнадёжный путь на восток. Голодные дни, холодные ночи под открытым небом, в лесах и болотах, без надежды обсушиться и обогреться, постоянный страх нарваться на немцев или быть схваченным полицаями, почти полная неизвестность о нахождении линии фронта, очередные смерти товарищей или случайных попутчиков – всё это сливалось в сплошную пелену, где уже не различалось времени суток, притуплялось чувство голода, явь мешалась с голодными галлюцинациями – таковы были во множестве картины повседневной жизни в окружениях 1941 – 1942 гг. Исход мог быть разным: безвестная гибель, плен и концлагерь, нахождение убежища у местных жителей и последующий уход в партизанские отряды, как самый счастливый вариант – прорыв к своим. Однако те, кто побывали в окружении, единодушно вспоминали о нём как о самом тяжёлом факте своей военной биографии, в котором события спрессовывались настолько плотно, что каждый прожитый день можно было смело приравнивать к году обычной жизни.

Завершая настоящую небольшую статью, хотелось бы сказать о невозможности изложить все факты повседневной жизни солдат и офицеров Красной Армии в окружениях начального периода войны. По необходимости приходилось выбирать наиболее яркие и характерные примеры для иллюстрации важнейших тенденций и тезисов.

В заключение следует отметить также следующее. При всём драматическом накале, даже трагизме картин повседневной жизни советских окруженцев следует помнить, что своим героизмом и жертвенностью, страданиями за гранью возможного и мученической кончиной они внесли свой вклад в остановку ранее не знавшей сбоев машины германского блицкрига, а значит – и в конечную победу над ним, хоть большинству из них не было суждено дожить до неё. Тем более благодарной и прочной должна быть наша о них память.

Литература

1.​ Баграмян И. Х. Так шли мы к Победе. М., 1988.

2.​ Долина смерти: трагедия 2-й ударной армии/ Автор-составитель Изольда Иванова. М., 2009.

3.​ Долматовский Е. А. Зелёная брама. М., 1989.

4.​ Дробязко С. Г. Путь солдата. М., 2008.

5.​ Иноземцев Н. Н. Фронтовой дневник. М., 2005.

6.​ Исаев А. И. «Котлы» 1941г.: пять кругов ада Красной Армии. М., 2005.

7.​ Исаев А. И. Когда внезапности уже не было. М., 2006.

8.​ Исаев А. И. Краткий курс истории ВОв: наступление маршала Шапошникова. М., 2005.

9.​ Михеенков С. Е. В донесениях не сообщалось: жизнь и смерть солдата Великой Отечественной. М., 2009.

10.​ Советская военная энциклопедия. Тт.1 – 8. М., 1976.

11.​ Шимкевич В. Н. Судьба московского ополченца. М., 2008.

12.​ Иллюстрации: http://pretich2005.narod.ru.